фото

Людмила АЛЕКСЕЕВА — председатель Московской Хельсинкской группы.

Алексеева и «нищие сибариты»

В 1959 году познакомилась с одной компанией. До ареста они были студентами. Встретились в 1943-м и сплотились в группу из восьми человек (по тем временам это необычно  много). Дети советской элиты: Леопольд Медведский, к примеру, сын генерала, Слава Грабарь — сын известного художника…

А прадедушка Коли Вильямса, Роберт Вильямс,  американский инженер, строил мосты на первой в России железной дороге, а дедушка Василий Робертович Вильямс стал выдающимся ученым-почвоведом — в 1893 году возглавлял российскую экспозицию на Всемирной выставке в Чикаго.

Коля Вильямс рос в огромном двухэтажном доме, который после смерти деда был подарен наследникам (на дарственной стояла подпись «И. Сталин»), говорил по-французски со своей бонной, пользовался за столом двумя серебряными вилками и двумя серебряными ножами. Даже когда у Вильямсов к обеду подавалась только гречневая каша, стол сервировали по всем правилам.

Так вот: в те сороковые роковые  Медведский изобретает взрывчатое вещество «ведьмедит», а потом еще более мощный «распи…дит», то есть полное разрушение цели. «Ведьмедит» опробовали на почтовых ящиках, а «распи…дит» заложили внутрь гипсового бюста Сталина и превратили его в пыль. (Если бы следователи это раскопали, не миновать бы расстрела).

фотоА однажды на вечеринке 7 апреля 1945 года придумали название группы — «Братство нищих сибаритов» — и сочинили устав, в котором оговаривалось, что в «Братство…» принимается лишь тот, кто может изобрести для его членов бесплатное развлечение.

Короче, их арестовали, объявили антисоветской организацией и дали по пять-семь лет.

(За «нищего сибарита» Колю Вильямса она выйдет замуж только в 1968 году. А собственно роман возникнет за год до этого. Восемь лет просто дружбы.

Я спросила ее, была ли она счастлива во втором браке. Ответила сразу: «О, да! В этом браке я была счастлива». Николай Вильямс умер несколько лет назад. Я помню его. Красивый мужчина, с очень умными глазами.)

 Алексеева и правозащитное движение

«…А когда началось то, что назвали правозащитным движением, тут мы стали такие занятые: самиздат, на суды ходить, посылки в ссылки отправлять… И уже на компании не хватало времени. Или пресытились. Я сразу во все это погрузилась, началась работа, гулянки кончились».

Быть собой — какое же это счастье!

фото«Господи, душа сбылась», — писала Цветаева. И Алексеева ведь так мечтала об этом: лишь бы душа сбылась. И вот — сбылась.

«Настоящими героями сразу стали  для меня, вот просто для меня лично, два человека: Лариса Богораз — очень близкая моя подруга, и Юрий Федорович Орлов. Я не случайно оказалась к ним близко. Я к ним прямо лезла!» (смеется).

И, помолчав: «Мне очень повезло. Я была главной подругой у Ларисы. И Юрий Федорович вот совсем недавно мне сказал, года три или четыре назад, что когда собрался создавать Московскую Хельсинкскую группу, то ко мне обратился первой. Я тогда  не знала этого. Но узнав, что ко мне первой, была чрезвычайно польщена. И я не хвастаюсь, но это не случайно. Я же и вправду лезла, лезла к ним, я бегала за ними, как собачка, и смотрела им в рот. Они очень сильное впечатление на меня произвели».

Алексеева и французские сапоги

Апрель 1968 года.  Из-за своей правозащитной деятельности Алексеева теряет работу. А в начале мая начинаются  неприятности у Вильямса. Он преподавал на кафедре математики Института тонкой химической технологии. И подписывал письма в защиту своих друзей-диссидентов.

Пока идет собрание, где «слушается дело Вильямса», она, нервничая, ждет мужа дома. У него уже готова диссертация, если он потеряет работу, то не сможет защититься. Не в силах оставаться в четырех стенах,  выходит из дома и идет по Ленинградскому проспекту, заглядывая в витрины магазинов.

У одной витрины видит французские сапоги. Они  такие красивые, но — цена! «Почти половина моей зарплаты, — и тут же поправляет себя: — Бывшей моей зарплаты». Сапоги зимние, лучше купить их сейчас, до осени они исчезнут из продажи, да и денег больше не будет. Остается слабая  надежда: не найдется ее размер, но он находится, отступать  некуда, и она, счастливая,  с коробкой в руках поворачивает домой.

Вильямса с работы уволили, теперь у них в доме двое безработных. «День зарплаты, а мы с Колей ничего не получим», — посетовала через какое-то время подруге Аде Никольской. Ее реакция была неожиданно резкой: «Чего ты ноешь? Ты ведь знала, на что шла». Конечно, знала. И знала, что, если начнет голодать, Ада первая примчится с десяткой или с каким-нибудь харчем. Поначалу, недели две, Люда была героем в глазах подруги. А герои не ноют. Они держатся и говорят: «Все нормально. Мы победим». Алексеева усвоила этот урок и больше никогда никому не жаловалась.

фотоОдин друг предложил ей  перепечатывать учебные пособия по математике для студентов-заочников, другой — Коле работать над сценарием научно-популярного фильма о математике. (Потом Вильямс устроился в вычислительный центр, зарплата в два раза ниже, но все-таки какие-то деньги.) А она то помогала крупному партийному деятелю из Азербайджана в работе над кандидатской о национальном вопросе (кстати, вполне содержательная и нетривиальная диссертация), то писала научную статью о резьбе по дереву в Вологодской области, то обзор по истории русского костюма.

Ходит в старье, готовит одни постные щи, целый год скрывает от мамы, что безработная.

Но сама мысль о красивых сапогах кажется спасительной.

 Алексеева и «Хроника»

Через десять лет после выхода первого выпуска Людмила Алексеева подсчитала: «Хроника…» осветила 424 политических процесса, на которых были осуждены 753 человека. Ни один обвиняемый не был оправдан. Кроме того, 164 человека были признаны невменяемыми и направлены на принудительное лечение в психиатрические больницы.

«Хроника текущих событий» просуществовала четырнадцать лет — на четыре года дольше, чем герценовский «Колокол».

Алексеева и август 1968 года

8 августа 1968 года к ней на квартиру явились майор КГБ и трое в штатском с ордером на обыск. Ничего не забрали, но все перетрогали. Книги открывали, пролистывали, вытряхивали… Потом был второй обыск, третий. Всего пять.

(После первого обыска — чувство, что над тобой надругались, а потом привыкла, что ли. Как-то в один год то ли 12, то ли более, со счета сбилась, вызовов на допросы в КГБ, и неотступно следовала по пятам машина, и разговоры прослушивались, но рассказывает об этом вскользь и без надрыва: «Они сначала пропустили время арестовать меня, а потом махнули рукой: а-а, никакого толку не будет, одна морока…»)

10 августа 1968 года. Уже давно болит зуб. Надо скорее его удалить. Врач говорит: «Зуб можно сохранить». Она не может объяснить врачу, что на пломбирование, слепок, коронку у нее нет времени. Со дня на день могут арестовать. Не хватало еще попасть в лагерь с больным зубом.

Зуб удаляли очень долго. А Коля просил звонить каждые час-полтора, чтобы знать, что она еще на свободе. «Лагерь — не место для женщины», — повторяет он.

Приехал Павел Литвинов с письмом в защиту Ирины Белогородской, боль после удаления зуба не проходила, от Коли целая отповедь, не звонила три часа, лагерь — не место для женщины, страх оказаться в тюрьме…

Завтра утром они с Колей уезжают в отпуск — запоздалый медовый отпуск. А если арестуют ночью? «Мне действительно страшно, Пашка», — сказала она. «Ты подпишешь это?» — спросил он, протягивая письмо. Она подписала.

Когда они с Колей были в отпуске, 25 августа 1968 года Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Павел Литвинов, Владимир Дремлюга, Константин Бабицкий, Вадим Делоне и Виктор Файнберг, протестуя против ввода советских войск в Чехословакию, вышли на Красную площадь.

На следующий день пражская еще не подцензурная газета написала: «Эти семь человек на Красной площади Москвы — по крайней мере семь причин, по которым мы никогда не сможем испытывать ненависть к русским».

Алексеева и ее лучшая подруга

Будет ходить на все суды над Ларисой Богораз, сработает легенда, что они двоюродные сестры. Потом, 4 января 1969 года, когда Богораз позвонит из Чуны, поселка в Иркутской области, начнет собираться к ней в ссылку.

Поедет с тремя огромными чемоданами и тяжеленным узлом, набитыми теплой одеждой, постельным бельем, кухонной утварью и консервными банками.

На Ярославском вокзале ее погрузили в вагон муж и сын. А в Тайшете, где была пересадка до Чуны, — никаких носильщиков, никого, кто бы предложил помощь. Маленькая хрупкая женщина перетаскивает всю свою поклажу частями. Берет один чемодан, относит на несколько шагов, возвращается за следующим…

Кстати, поехала в тех французских сапогах. И хотя они были и еще совсем новые, и зимние, но зимние на французский манер, а не на сибирские холода. Намучилась в них, конечно, но опять же — красота небесная, форс держала.

А Ларису переводят на другую работу. Теперь вместо рубки веток и сучков она таскала тяжелые бревна. Из-за язвы желудка не могла есть.

Пошла к врачу. Врачиха стала оскорблять и захлопнула дверь у нее перед носом.

Наверное, это был чей-то план: непосильной трудовой повинностью замаскировать убийство. Человек, который не может есть и таскает бревна, долго не протянет.

Надо что-то делать. И Алексеева обращается к американскому журналисту Анатолю Шубу. Вскоре услышала по приемнику из-за рубежа сообщение о положении Ларисы в ссылке — с язвой желудка на погрузочных работах. А через две недели позвонила Богораз: «Людочка! Меня направили к новому доктору, и он дал справку. Даже не верится, это просто чудо». — «Да, это действительно похоже на чудо».

Алексеева и Московская Хельсинкская группа

«Наверное, это опять же у меня от бабушки-эстонки, с ее протестантской этикой, которая мне говорила: «Проснулась, и сразу начинай работать, и работай, работай, пока не упадешь и не заснешь». Мой муж Коля меня пытался останавливать: «Уймись! Уймись!» А я не могла. Я все время должна была куда-то бежать, крутиться… И вот, знаете, именно из-за этого я и сама себя ощущала и на самом деле была рабочей лошадкой правозащитного движения. И меня так и воспринимали…

Вот Юра Орлов, который меня первой пригласил в Московскую Хельсинкскую группу, это тоже не из-за того, что я такой светоч разума, а именно из-за того, что я — рабочая лошадка.

Первым делом научилась печатать на машинке. Я же (с гордостью!) профессио- нальный редактор. И вообще — трудоголик.

А еще Коля Вильямс любил повторять: «Говорят, у нас дома контора Хельсинкской группы. Нельзя так говорить. Надо говорить: мы живем в конторе Хельсинкской группы». Я действительно превратила свою квартиру в контору Хельсинкской группы…

Вот Юрий Федорович Орлов говорит мне, когда только-только задумывалась Хельсинкская группа: «Нам надо будет писать документы и отсылать их руководителям тридцати пяти государств, которые подписали Хельсинкское соглашение». Я тут же думаю: так! Это значит — 35 копий, значит, семь раз перепечатывать каждый текст… И я говорю: «Юра! Все правильно, но документ должен быть не больше двух страниц». Я сразу поняла: семь раз перепечатать, по две страницы, это четырнадцать страниц, причем не просто сидеть и печатать, а каждый раз вынимать страницы, перекладывать, там перекладываешь примерно столько, сколько печатаешь…Ну и, конечно, потом никто эти две страницы строго не соблюдал, документы о содержании заключенных были и на двенадцати страницах, и больше. И никто не обращал внимания (смеется) на мои страдания.

Эти обращения к руководителям тридцати пяти государств, которые подписали Хельсинкское соглашение, были очень важны. Потому что своим руководителям мы писали — а толку? Мы пишем, пишем, а они сажают и сажают! А тут новые адресаты… Мне понравилось!»

Алексеева и семья

«Мой старший сын рано женился, жил отдельно, а младший со мной. Это был период, когда правозащитная деятельность вытеснила все остальные стороны моей жизни. Мой муж Николай  — математик, стихи пишет, очень любит с друзьями общаться. Сын с 13 лет мечтал стать экономистом. В их интересы правозащита не входила. Но! Конечно, раз мы жили в конторе Хельсинкской группы, как они могли не участвовать?! Участвовали. Причем часто с риском для собственной свободы.

Как-то я получила сто экземпляров первого тома «Архипелага ГУЛАГа», и надо было срочно перетащить эти сто экземпляров из одного дома в другой. И кому я позвонила? Мужу и сыну. Я сказала: возьмите все сумки, которые есть, приезжайте по такому-то адресу. Ну, они и приехали, я ж не могла сто экземпляров сама перенести, мы взяли эти сумки и понесли… Но если бы попались, посадили бы не только меня. Они могли сесть оба. Но им в голову не пришло отказать мне. Что они сказали бы: неси сама? Это ж тяжело…

Кстати, семья — это было то главное, из-за чего я согласилась, в конце концов, эмигрировать. Они хотят уехать, я не хочу. Ну если я сяду — это мое дело, но если они сядут — это тоже мое дело. Потому что ни муж, ни сын этим не занимались бы, если бы я этим не занималась. Значит, я буду повинна в том, что они сядут. И поэтому, если они хотят уехать, то я буду эгоисткой, если из-за того, что я не хочу уезжать, они сядут.

Ну а как смогла вернуться в Россию — вернулась. Мужа перетащила, а сыновья там остались».

Алексеева и легкость, которая имеет удельный вес

Как-то летом Людмила Михайловна пригласила меня к себе в гости, это было еще до интервью, я люблю у нее бывать просто так, без всякой служебной надобности. Договорились где-то на час дня, ну и я как проснулась, сразу поехала к ней на Старый Арбат, а она уже ждала меня за накрытым столом (завидуйте: ем запредельно вкусный торт «Наполеон», приготовленный по рецепту ее бабушки, Анетты-Мариэтты-Розалии Яновны Синберг, по три куска подряд и не поправляюсь ни на один грамм!), окна открыты настежь, хозяйка в легком сарафанчике, болтаем, смеемся, и вдруг выясняется, что с раннего утра она успела побывать с инспекцией в тюрьме, поговорила с заключенными, с директором тюрьмы, написала отчет, поместила на сайт.

Алексеева и народ, где он, к несчастью, есть

Причем абсолютно весь народ. Не обязательно тот, кто ей очень люб.

Я бы на месте самых омерзительных нынче типов (в нашем заасфальтированном телевизоре их лица, с которыми в гости не ходят, как ночной кошмар, ни вспомнить, ни забыть) заранее подластилась бы к Людмиле Михайловне. Ведь если власть сменится, кроме Алексеевой, за их спасение никто не возьмется. Впрочем, боюсь, она станет им помогать в любом случае. И я гадаю: что это — такая сложно устроенная ее доброта или дивная простота?

…Когда Советский Союз рухнул, все получили гражданские права — не такие уж большие, но каких никогда не было, и тут же появились новые несчастья у людей. Зарплаты задерживают, незаконно уволили, детские пособия не выплачивают, пенсию начислили меньше, чем полагается…

«Мы открыли тогда в Москве бесплатную юридическую приемную. И занимаемся с тех пор и всеми заключенными, абсолютно всеми, а не только политическими, как прежде, и экологическими проблемами, потому что если завод делает вредные выбросы — это нарушается право человека на здоровую среду, и солдатами…

И не поверите, но сейчас ходят к нам, в Московскую Хельсинкскую группу, те, кого Америка и Канада к себе не пускают. И я пишу американским и канадским чиновникам: «Господа! Соблюдайте Хельсинкские соглашения!» И многим «отказникам» уже пробила визы. Не всегда мы только с нашими властями боремся. С теми, западными, тоже приходится, если они нарушают». (Смеется.)

Алексеева и 31 декабря

Несколько лет подряд 31 декабря Алексеева выходила на Триумфальную площадь.

Однажды ее задержали. Это случилось 31 декабря 2010 года. Людмиле Михайловне было 83 года.

«…И вот сижу я в переполненном автозаке, там почти сплошной молодняк, и все беспрерывно кричат: «Россия без Путина!» А я не кричу. Я объясняю: митинг был неразрешенный, поэтому не надо лозунгов, не надо выкриков. Надо просто прийти на площадь и стоять. Я имею право стоять на любой площади любого числа любого месяца. Вот я и приходила и молча стояла. Никогда не кричала.

Как меня арестовали? Да очень просто. 31 декабря, значит, я ради смеха надела костюм Снегурочки и стою себе спокойно на Триумфальной площади.

…Они подошли сзади, а у них такой прием есть: тихо и незаметно подходят сзади — и неожиданно и резко ударяют по пяткам. И вот они ударили, и я стала назад падать.

Нет-нет, никакой случайности — они знали, что это я. Уже потом, когда я подала в суд, а перед этим описала все это подробно в своем ЖЖ и обратилась ко всем: кто видел момент моего задержания и готов дать показания, пускай придет на суд — и пришел молодой человек, и сказал, что он слышал, как один полицейский сказал в рацию: «Алексеева пришла», — и прямо сразу от толпы полицейских отделились четыре человека в форме, подбежали ко мне и… применили тот прием. Молодой человек все это видел и на суде рассказал. Значит, было указание: меня взять.

Ну так вот: ударили сзади по пяткам, и я полетела… Но ничего страшного не произошло. Во-первых, меня в ту же секунду подхватил муж моей племянницы, с которым я пришла. И знаете, кто еще меня удержал? Сын Лидии Ивановны Графовой. И он же, когда меня стали тащить в автозак, шел рядом и все время говорил полицейским: она идет сама, вы ее не трогайте… И потом сказал своей маме: а Людмила Михайловна такая легонькая… Он сзади стоял, я ему прямо в руки упала.

Ну, посидела в автозаке, потом в отделении, а потом меня на полицейской машине, круто, с мигалкой, быстро доставили домой. К бою курантов успела. Так, небольшое приключение».

Алексеева и «болотники»

«Вот знаете, чем меня, кроме всего прочего, поразило «болотное дело»? Большинство полицейских, которых, представляете, после какого тщательного отбора и какой мощной обработки вызывали на суды по «болотникам», вместо того чтобы свидетельствовать против этих молодых ребят, говорили: «Я не видел… нет, это не он… не знаю… не помню… нет, было не так…» То есть отобранные и обработанные полицейские оказались нормальными ребятами, их было несколько десятков, и всего три-четыре исключения».

Я говорю ей: «Вы ходили на все судебные заседания по «болотному делу»… «Нет, не на все, — тут же поправляет меня, — старалась ходить на все, но иногда случалось, что не могу… Такое вдруг подскакивало давление… Вот приду в суд, сижу в коридоре, а к тому времени, когда в зал входить, у меня давление поднимается, чувствую, что могу в обморок упасть, а зачем это надо, чтоб потом со мной тут еще возились, представление устраивать, и я отсижусь в коридоре и ухожу, но вообще-то просто так, без уважительной причины, не пропускала судебные заседания…»

На приговоре «болотнику» Мише Косенко, которого перед этим судья не отпустила на похороны мамы, а потом направила на принудительное психиатрическое лечение, Людмила Михайловна Алексеева расплакалась. Прямо в зале суда. На глазах у всех.

Объясняет мне: «Я особенно чувствительна по отношению к тем, к кому применяют психотерапию. Потому что это как звонок из прошлого, когда так обращались с моими друзьями-диссидентами».

Два раза был у Алексеевой разговор о «болотниках» с Путиным.

«Не только я, все мы, правозащитники, говорили, ну и я — тоже. Во-первых, я говорила очень твердо, что никаких нарушений на самом деле не было. И никаких массовых беспорядков не было. А Путин говорил: нельзя допустить, чтобы били полицейских. А мы объясняли, что их никто не бил, они сами били, а люди оборонялись. Или друг другу помогали. Но тут он остался глух».

Алексеева считает, что в деле «болотников» ей не удалось смягчить Путина. Но от людей, близких к кремлевским кругам, я не раз слышала, что, если бы не заступничество Алексеевой, сроки «болотникам» были бы гораздо более серьезными.

Алексеева и наше агрессивно-послушное большинство

«К тому, что 85% людей в стране поддерживают власти сегодня, я отношусь еще с большей горечью, чем к позиции властей по Крыму и Украине. Честно говоря, я думала, что за те несколько десятков лет, что прошли со времени краха Советского Союза, у многих исчез «имперский синдром». А оказалось, мы остались имперской страной, имперским народом. Люди действительно как-то очень лично переживают, что тогда нас боялись, а теперь не боятся. А мне (с вызовом) приятно, что нас не боятся.

Власти потому так себя разнузданно и ведут, и развели такую пропаганду, что большинство их поддерживает. Это очень, очень, очень грустно.

Что делать? Самим жить так, как считаешь нужным. Я не буду вместе с большинством вилять хвостиком. Ни за что!

Захвату Украины зачем радоваться-то? Твой сосед ослабел, ну там в силу всяких обстоятельств, и вместо того, чтобы поддержать, — воспользоваться слабиной и ухватить кусок?! Непорядочно очень. Люди абстрагируются от крови…» 

Письмо Ларисы Богораз Людмиле Алексеевой — из СССР в Америку:

«…Годы идут — у кого болезни, у кого старики старятся, у кого дети разводятся… Кто в Казахстане, кто в Магадане, кто в Охотском море, а кто и вовсе в Пермском периоде… (в пермских лагерях для политзаключенных. — З. Е.)

Я не жалуюсь тебе, Людочка, а пытаюсь объяснить ситуацию. Если анализировать отстраненно: у нас не было ни организации, ни организованности, что, на мой взгляд, было и правильно, и хорошо. В этом было обаяние (или обаятельность?) нашего Сопротивления, его личностный характер. Даже анонимная «Хроника» имела отпечаток индивидуальностей… Но вот неизбежный результат — довольно внезапный конец Сопротивления как общественного явления (внутри себя-то каждый его участник остался тем же, даже те, кто формально выбросил белый флаг…) У нас не было второго эшелона, третьего и так далее. И не могло быть: суть такая, что каждый сразу оказывался в первом. Как ты, как историк, думаешь, след какой-то остался (останется) от Сопротивления – в людях? в русском обществе? Для страны? И, тебе это у вас легче понять, — для мира? Мне кажется, мог бы остаться, но, возможно, это зависит от нас самих, от какого-то нашего последнего слова».

…Человека нельзя выучить и передать следующему поколению. И «списать слова» с чьей-то жизни не получается. Тут инструкции не прилагаются, и прилагались бы — воспользоваться не удастся.

… И передаются ли вообще эстафеты?

Отвечая на вопрос одной моей студентки, как воспитать в себе терпение, Людмила Алексеева, мне кажется, ответила и на письмо Ларисы Богораз: «Каждое достижение дается ценой очень больших усилий. И требует длительного времени. Вот если человека несправедливо осудили, ну как Михаила Ходорковского, мы все десять лет непрерывно тем и занимались, что на разных уровнях доказывали, что осудили его несправедливо. И так, конечно, не только с Ходорковским.

Я поняла: какая-нибудь гадость сама собой возникает, а чего-нибудь хорошее чтоб произошло — и потрудиться надо, и время должно пройти, и подождать, увы, придется.

Вот сейчас — тяжелые времена для правозащитников. Но в СССР было тяжелее. И где Советский Союз? Нету. (Смеется.) А мы — вот они. И сколько нас! Так чего унывать? Мы и это переживем. Куда они денутся, я не знаю. А мы никуда не денемся». 

Несколько лет назад на Селигере, где летом собиралась на свои сходки прокремлевская молодежь, политтехнологи придумали забаву: расстреливать портреты людей, которых они считали врагами. Был там и портрет Алексеевой.

Ну и где те «наши», «идущие вместе»?! Н-е-т-у!

А Людмила Михайловна Алексеева — вот она!

Есть! 

Анна АРТЕМЬЕВА, «Новая газета»