Рассказы участниц описанных событий
Не стоит верить сочинителям книг и придумщикам кинофильмов о душевных детских страданиях и муках. У детей нет жизненного опыта взрослых, им не с чем ее сравнивать, отсюда жизнь для них – просто жизнь, в любых ее проявлениях. Вот рассказ женщины, ребенком пережившей три года оккупации.
«Нас было двенадцать детей, от трех до одиннадцати лет, собранных под единую крышу огромной землянки дедом Афанасом. Линия фронта, прокатившись по нашим огородам, садам и улицам, снесла с лица земли все, что можно было снести. Естественно, дома в первую очередь.
Части Советской армии скрылись за горизонтом, а в нашем селе поселились немцы. Батьки наши были на фронте. Дед по отцовской линии, оставшийся единственным мужиком на четыре семьи: троих его дочерей, невестки и их двенадцати детей, принялся за сооружение землянки. Бабы помогали рыть котлован под совместное жилище.
Время не ждало – на дворе уже стоял сентябрь. Впереди – зима.
Землянка получилась обширной, с огромной печкой посередине жилища. Дед лепил ее сам с заделом на холодную зиму. Все двенадцать детей спали на печке, на рассыпанном для просушки зерне, собранном на брошенных колхозных полях. Поверх злаков взрослые расстилали самотканые дерюжки, однако это не спасало, и дети в основном спали непосредственно в зерне.
Утром они обнаруживали на своем ложе задавленных мышей, которые прибегали закусить пшеничкой, однако попадали под вертлявые детские тела и погибали.
Сооруженный из досок стол протяженностью в три метра служил единым местом трапезы для детей и взрослых. Во главе стола всегда сидел дед, хлебавший из миски деревянной ложкой с длинным черенком. Черенок был со смыслом. Если во время еды кому-то из мелюзги вздумалось засмеяться, дед, облизав ложку, тут же лупил ею весельчака по лбу. Конечно же, другим от этого становилось смешно. И те также получали свою порцию воспитания. Дед был строг и суров.
Дети получали ложкой по лбу от деда и вовсе не сердились на него. Воспринимали это как должное, играли, смеялись, шутили. Об одной такой шутке вспоминаю со светлой грустью.
Огромное нутро печи служило не только очагом для приготовления пищи и обогрева землянки, но и своеобразным местом помывки. Сейчас подобный метод назвали бы сауной.
Истопив соломой печь, для придания жара, тщательно выметали золу, водой обрызгивали пол и своды, туда настилали чистой соломы. Дед забирался в печь, ему подавали чугунок с горячей водой, веник, и закрывали печку заслонкой. В полной темноте дед нахлестывал себя веником, обмакивая его в горячую воду.
Периодически, а парился дед в основном зимой, он выбирался из печи и, выскакивая во двор, голым бросался в сугроб. Дождавшись, когда дед повалится в снег, озорники изнутри сеней закрыли дверь на засов. Побарахтавшись в снежной купели, Афанасий кинулся к двери, чтобы вновь нырнуть в печь. Но не тут-то было. Дверь оказалась на засове.
– В душу, мать! – ломясь в дверь, кричал дед, так он матерился. По-другому ему не позволяла христианская вера.
Услышав стуки и крик, в сени повыскакивали бабы, отодвинули задвижку. Дед молнией скакнул в землянку и скрылся в печке. После озорники получили от деда по полной программе.
Для детворы не существовало время – военное оно или мирное. Их не волновали немецкие солдаты, расхаживающие по улицам. Для них это была обычная жизнь. Они шалили, играли и не задумывались над происходящими событиями. Они просто жили.
Кто-то деду за работу по заготовке сена дал поросенка, невиданное по тем временам явление в семье. Поросенок был маленьким. Ел с единой миски вместе с детьми, бегая по огромному столу. Это было невиданным развлечением, даже дед не лупил детей по лбу своей ложкой, когда те шалили с поросенком и громко смеялись. Каждый протягивал хрюшке свою ложку с варевом, а тот, словно чувствуя к себе особое отношение, поддавал рыльцем протянутое угощение, которое тут же проливалась на стол, и все смеялись.
Спал поросенок по младенческому возрасту вместе с детьми на печке. Однако шло время, а масса его тушки не прибавлялась. За три месяца своего пребывания в семье он лишь покрылся жесткой длинной щетиной, по-прежнему оставаясь крохотным поросенком.
Правда, кормить его стали в отдельной посудине на полу, возле печки. С этим он был категорически не согласен и орал противным визгом, словно его режут.
Убрали его со стола, так как хрюшка страдал поносом. Да и было отчего. Все этим страдали, и взрослые, и дети. На лебеде да картошке не очень-то разгуляешься.
Прошло полгода, а Тишка ни на грамм не прибавил от первородного веса. Стал капризным и раздражительным. На печке бегал по ребятне, поливая их поносом. Посовещавшись, взрослые решили Тишку пустить на «мясо». Проку от него никакого, а проблем выше крыши. Портит зерно на печке, пачкает детей. Не успевали их обстирывать.
Дети продолжали жить обычной жизнью. Немцы не приносили им неудобств. Более того, частенько угощали их непривычными конфетами в виде разноцветных леденцовых лепешек. Насилия и притеснения от немецких властей ни дети, ни их семьи не имели.
Дед принялся строить в саду баню из собранных обрезков досок и фанеры. Получился маленький домик с печкою внутри. «Молодежь» двенадцати-четырнадцати лет облюбовала «новострой» для вечерних развлекательных посиделок. Для семи-восьмилеток, каковой я была в то время, вход в развлекательный «центр», естественно, был закрыт.
Отвергнутые с запретом категорически не согласились. Решили отомстить старшим за ущемление их прав присутствия на вечеринках в дедовой бане.
Месть выбрали простую, но действенную. Забрались на крышу по лестнице, приставленной дедом с тыльной стороны избушки, и тряпкой заткнули трубу, из которой шел дым. Спустя некоторое время дверь бани распахнулась, из нее вместе с клубами дыма стала выбегать «молодежь». Не обошлось и без деда. Тот, решив, что баню подожгли, выскочил с ведром воды и кинулся к месту задымления.
«КлУбники» наябедничали деду на сопляков и принялись ловить «злодеев».
Буквально впритык к дедовой землянке располагался дощатый немецкий склад аммуниции и хозяйственного инвентаря. По ночам у склада дежурил немецкий часовой. Расхаживал он как раз на уровне окон нашей землянки. В лунную ночь хорошо было видно, как немец, подпрыгивая, бил нога об ногу, стараясь согреться. На улице стояли жгучие крещенские морозы.
В одну из таких ночей, когда даже деревья трескались от лютого холода, часовым дежурил Ганс, восемнадцатилетний мальчишка. Нам хорошо было видно с печки, как немец прыгал, и стучал ботинками. А потом сел на снег и заплакал. Луна светила так ярко, как говорят в таких случаях, «хоть иголки подбирай».
Мы разбудили бабушку, спавшую на полати возле печки, сказали ей, что Ганс замерз и повалился в снег. Она встала, оделась и вышла во двор. Немного спустя мы увидели, как она заволокла в землянку замерзшего Ганса. Его ружье осталось валяться посреди двора. Усадила немца на скамейку, сняла ботинки, носки уже стали примерзать к его ногам. Бабушка налила в таз теплой воды из чугуна, что стоял в печи, и сунула туда ноги немца.
Тот застонал и заплакал во весь голос. Она стала перед ним на колени, принялась оттирать замерзшие ноги, пока те не потеплели. Затем их вытерла насухо тряпкой, достала с печки дедовы валенки, онучи, и, обмотав ими Гансовы ноги, затолкала их в громадные валенки.
Мы видели, как он вышел во двор, подобрал ружье и принялся важно расхаживать у наших окон. Потом мы заснули. Утром бабушка разбудила нас угощаться вкусными невиданными лепешками. Как оказалось, Ганс принес ей муки, яиц и сахару за свое спасение от замерзания.
У бабушки под Москвой в бою погибли три сына: политрук, танкист и пехотинец. Но она была матерью и не дала замерзнуть малолетнему «врагу» у себя во дворе.
Я нисколько не осуждаю свою бабушку за этот поступок, только удивляюсь сейчас, как она, потерявшая всех своих сыновей, выхаживала немецкого солдатика. Остался ли фрицик живым в той страшной войне или погиб, как и бабушкины сыновья, мы не знаем. Но она не допустила гибели живой души у себя на глазах».
Помощь Гансу дети восприняли как само собой разумеющееся. Им было невдомек, что немцы – враги, что их следует убивать, а не спасать. Дети воспринимали жизнь такой, какой они ее видели. Ганс да и жившие рядом с ними немцы не делали им зла, так отчего же у них появится к ним ненависть? Они не доросли понятием ни до Зои Космодемьянской, ни до Олега Кошевого, ни даже до Павлика Морозова. Они были просто дети.
Окончилась война, стало жить еще труднее, но только не для детей. Они по-прежнему не задумывались над проблемами взрослых.
Рассказчица голодала, мерзла со всей страной, девчонкой имела единственное платья из маркизета, которое перед танцами в клубе стирала, крахмалила и была довольной. Она не знала других нарядов, как и все, не задумывалась тогда о трудностях и лишениях, она просто жила.
Так почему же сейчас грустит она о том тяжелом времени, проведенном в оккупации, о той далекой «печной», голодной и холодной жизни, о жидкой похлебке, дедовой ложке и единственном платье?
Не осознавая, она грустит о своей юности, которую невозможно вернуть никакими благами, об ушедшем детстве. В ту пору все казалось ей легким, счастливым и прекрасным.
* * *
Одна моя знакомая, ей сейчас уже за восемьдесят, в прошлом узница концлагерей, рассказывала, что будучи в то время пятилетним ребенком, она не ощущала в лагере ни душевных, ни физических страданий, как и другие ее ровесники. Они просто жили. Играли в свои немудреные игры. Из травы и щепочек творили игрушки.
Голодали? Так кто сытно ел в те годы? Единицы. Умирали соседи прямо на нарах? Ну и что тут такого? Для детей это была их жизнь.
Вспоминая ту пору, вот уж для нас, нынешних взрослых, нонсенс, как сейчас говорят, бывшая узница грустила о тогдашней своей жизни в лагере. Ей кажется, что там было гораздо лучше и веселей, нежели сейчас в относительно благополучной жизни.
Конечно же, в лагере жизнь была ужасной, несравнимой ни по каким параметрам с ее нынешней. Однако женщина с грустью вспоминает те времена.
Став взрослой, приобретя опыт и иной взгляд на реальность, женщина стала задумываться о той своей жизни в лагере и нынешней в свои зрелые годы. Сравнила, и чаша весов, как это не парадоксально, склонилась в сторону лагерной жизни. Но мы-то знаем, что бывшая узница грустит не о застенках, а о своем детстве, легком, беззаботном, воспринимающем как данность всё, что бы ни преподносила ей жизнь, не анализируя и не осуждая.
В ту пору ей все казалось интересным, забавным и простым, несравнимо с ее нынешними проблемами: высокими ценами, низкой пенсией, болезнями, утратой былых интересов, безразличным отношением государства к детям войны, лишенных детства. Отсюда ностальгия по лагерной жизни.
Рассказ женщин вызывает глубокое сожаление, что государство так и не сделало попыток хоть в какой-то мере компенсировать детям войны их утраченное детство.
Антонина Глушко.
Фото Twitter.com