Евгений Ихлов: Акция Павленского – это протест не столько против власти, сколько против присмиревшего общества
Меня поражает вялая реакция общественности на подвиг Петра Андреевича Павленского. Ведь ему, как принято говорить в бесконечных метновских телесериалах, «корячится» пусси-райотовская статья УК - 213, ч.1. п. 2 – хулиганство по мотивам групповой вражды.
С юридической точки зрения его судьба, на первый взгляд, даже благополучней, чем у Алёхиной, Толоконниковой и Самуцевич, ведь социальный ущерб от его действий куда меньше. "Pussy Riot" реально совершили кощунство (хотя на тот момент оно ещё не было криминализировано), огорчили, пусть и не оскорбив, верующих. Павленский не нарушал никакой сакрализации, если не считать, конечно, прикосновение обнаженных мужских ягодиц и тестикул к священным камням вблизи традиционного места казней — Лобного места и маршрута проезда царственных лимузинов.
В июне 2011 года Пленум Верховного суда РФ специальным постановление определил, что критика органов власти, должностных лиц и правоохранителей не может рассматриваться как разжигание вражды и ненависти к социальной группе.
С точки зрения элементов эксгибиционизма и жестокости, якобы должных потрясти находящихся на Красной площади детей, женщин и бесполых патриотов, то даже мировой суд не усмотрел в этом нарушения общественного порядка.
С точки зрения права, акция мирного протеста в принципе не может трактоваться как хулиганство, потому что хулиганство – это циничное неуважение к обществу.
Мирная ненасильственная акция протеста в защиту публичных интересов общества не может считаться неуважением к нему.
Если привезти аналогию, то акции Павленского – это бархатный вариант публичного самосожжения. В духе распространенного зековского «проштыривания». Ибо российские заключенные, верные толстовским традициям общественной самозащиты, столкнувшись с несправедливостью, режут себя сами. В остальных странах мира в таких ситуациях чаще перепадает, напротив, тюремщиками и их лизоблюдам.
Акция Павленского – это, преимущественно, как, собственно, и написал художник в своем обращении – это протест не столько против власти, сколько против присмиревшего общества. Когда в январе 1969 года 20-летний чешский студент Ян Палах сжёг себя в центре Праги – это было протестом против молчания страны перед лицом готовящегося отстранения от власти реформаторов во главе с Александром Дубчеком «внутрипартийными» силами. Народ, своей моральной стойкостью подавивший в августе-сентябре 1968 года напор сотен тысяч оккупантов, оказался бессилен перед лицом аппаратных интриг. А десятки тысяч бывших ярых сторонников «Пражской весны», вместо организации «альтернативного государства», как это сделала польская «Солидарность» в 1980-81 годах, торопливо пересекали ещё открытую австрийскую границу. Следом сожгли себя ещё семеро. Последняя попытка догорбачевской перестройки захлебнулась. Вместо гигантских демонстраций клокочущего протеста – только череда всё более малочисленных похорон горстки героев.
Причиной того, что известие об уголовном преследовании Павленского не всколыхнуло общество хотя бы так же, как расправа над акционистами в Храме Христа Спасителя, наверное, заключается в том, что очень многих либералов напугала резкость его действий. И они отшатнулись, что-то невнятно бормоча о ненормальности и натурализма подобных акций.
Философ Григорий Померанц вспоминал, как в конце шестидесятых многие интеллигенты – искренние сторонники десталинизации и реформ, отстранились от диссидентов, когда те открыто стали делать то, за что грозил нешуточный лагерный срок.
Эти прогрессисты шарахнулись от добровольно избранного мученичества. Сами они на такое решиться не могли, но разумом понимали, что иного пути противостояния нарастающей реакции и ресталинизации не существует. Презрение к собственной слабости обернулось агрессией в отношении героев. Померанц писал, что они выбрали путь Галилея (внешне отрекшегося от учения), а не путь пошедшего на костёр Джордано Бруно. Или, если угодно, ещё один пример Померанца: путь ценой лицемерного покаяния оставшегося в еврейской общине философа Уриэля д'Акосты, а не путь его ученика Спинозы, который предпочел порвать со своей средой и из Баруха стать Бенедиктом.
Померанц вспомнил слова персонажа Рабле, говорившего, что готов отстаивать истину «до костра исключительно». На костер инквизиции он ни за какую истину не пошёл бы. И сейчас мальчишки и девчонки бросаются на ОМОН, а солидным дяденькам и тётенькам остаётся лишь выпрашивать для них амнистию.