1942 год, весна. Родная улица Карантинная – прибрежный, рыбацкий район Бугудония**, на краю Таганрога, по дороге на военный аэродром, тянется вдоль крутого спуска к морю – стала чужой и неприступной. Немцы выставили патрули на перекрёстках: улица заселена расквартированными по частным домам немецкими лётчиками. Рано утром, с немецкой педантичностью, ровно в семь, приезжают огромные крытые машины с усиками антенн на крыльях. Из домов выбегают и встречают их шустрые денщики – они получают продпайки и горячий кофе для лётчиков. А через полчаса эти машины увозят лётчиков на аэродром. Денщики и патрули охраняют опустевшие дома в отсутствие квартирантов, которые в это время весьма заняты – бомбят фронтовые полосы под Ростовом и Сталинградом.
В Таганроге находился удобный аэродром «подскока» для полка бомбардировщиков «Люфтваффе» – бывший военный аэродром авиазавода № 31. Время от времени одни денщики исчезали, появлялись другие. Это означало – очередной «квартирант» сбит над просторами России. Это печальное событие для фатерланда отмечалось траурными поминками с распитием шнапса подчас сразу в двух, а то и трёх домовладениях. Хозяевам в эти минуты лучше на глаза не попадаться: их осыпали пьяными проклятьями, угрожали оружием...
А что касается хозяев жилья, то с приходом немцев, через неделю-другую, их одномоментно выселяли с помощью полицаев, под прикрытием полевых жандармов. Практичные немцы оставляли в собственных домах частично лишь тех членов семьи, которые их, немцев, обслуживали – топили печи, носили воду из колонки, обстирывали. Как правило, их отселяли в летние кухни или в одну из комнат, подальше с глаз.
Сосед Антона, забойщик скота на бойне, Семён Лихоненко, «Лихо», до войны сладчайшая любезность и уважуха (отец Антона был зам. главного инженера на «Металлисте»), в тот чёрный день явился к ним в дом с белой повязкой на левом рукаве («Полиция»), списком в руке и свирепым ликом. Он прочитал казённым голосом, с важным видом: «Германское командование в лице коменданта города приказало освободить дома для расквартирования военнослужащих Вермахта путём расселения или полного освобождения домов такими категориями владельцев, как коммунисты и комсомольцы, совслужащие, бывшие военные и НКВД, а также – евреи и... покрывающие их лица».
От себя он, по доброте душевной, по-соседски, расслабившись, добавил: «Чи болгары вы будете, чи греки, чи жиды – всё едино. Алэ мы знаемо: ваш Костя був коммуняка, а то хто ж бы його у такэ начальство вытягнув? Тако ж по-тыхому злиняйте, доки нэ повэзлы вас у Петрушину балку!.. До завтрева утра, шоб вас тут нэ було!»
А Петрушина балка – место расстрелов за городом.
И он преданно посмотрел на громаду жандарма, с огромной бляхой на половину груди: «Я своё сделал, теперь – ты!»
Бабушка и дедушка запричитали, в слёзы, но жандарм, сопровождавший «Лихо», нахмурился, поднял палец к потолку и оборвал их стенания: «Штилл! Вэк! Аллес цузамэ – вэк! Шнель! Бис зу ауф Морген!» (Тихо! Вон! Все вместе – вон! Быстро, до утра!).
Всю ночь не спали, обливаясь слезами, собирали вещи в тачку. Тачка для базара была в каждом дворе. А утром бабушка и дедушка подались в ближайшую деревню Поляковка, проситься на постой к знакомым селянам – Грицаенкам. Их всегда раньше принимали у себя, когда те привозили на волах огромную арбу на воскресные базары свои сельские товары и арбузы-дыни с бахчи. Матери и Антону «Лихо» великодушно разрешил переселиться в летнюю кухню.
Прошло три месяца. А после того, как через неделю отсутствия в компании у пацанов, в «лёхе» (подвал под разбомбленной мельницей), плачущий Антон заявился домой, на кухню, и рассказал денщику, что мать в облаву на базаре увезли, тот привёл из углового дома тётю Полину. Упирающегося Антона он за шиворот подтащил к калитке и выставил на улицу с противным словом «Вэк!». И закрыл калитку на щеколду и крючок.
– Сам ты – «Вэк» из нашего дома! ГаМно! Дурак! – заорал на денщика Антон, вывалив все свои бранные познания и показал ему язык.
Семилетний пацан денщику был ни к чему, он мешал им с Полиной иметь личную жизнь на кухне. И – не кормить же его своим пайком!
Что такое «ностальгия», Антон не знал, и не она его влекла на улицу Карантинную. Он отирался вокруг охраны на перекрёстках и проникал иногда на свою улицу в надежде встретить маму или узнать о ней что-нибудь у соседей.
Но запах моря и его голос – непрерывный мягкий гул от набегающей на гальку воды – постоянно волновали душу даже в снах и возвращали в прошлое, как будто и не было войны и завтра всё станет по-прежнему. Бабушка завернёт в полотенце огурчик с грядки, помидор, горбушку свежеиспечённой паляныцы, пахучего белого домашнего хлеба, картофелину в мундире, кулёчек с солью и отправит его вниз, по серпантину спуска, на песчаный пляж рыбацкой Бугудонии, под домом. А там он, для сохранности, зароет в песок свои штанишки и майку, поставит палочку в песчаный конус для обозначения места и побредёт на одну из байд, стоящих на якоре, со своими харчами в руке. В ней – на днище – горячая от солнца вода, после неё приятно нырять в прохладную воду пресного Азовского моря.
Особенно весело было, когда на эту же байду забирались соседский Юрка и две соседки- девчонки! Бабушка махала тряпкой с бугра, звала обедать, но Антошка отмахивался и жестами показывал бабусе, как лихо он ныряет с борта байды!..
А теперь... Никто обедать не зовёт... Скорее бы лето! Тогда фрукты и овощи пойдут. А сейчас на базаре селяне очень неохотно подают с прилавка – кто мамалыгу, кто макуху, а кто в ладонь насыплет полстакана пшена на супчик или даст выпить полстакана закваски-ряженки. Косточки жерделей и абрикосов пацаны давно подобрали, распотрошили их камнями и съели. Правда, от них болит и кружится голова, зато не очень хочется есть... Городские на прилавках не торгуют – нечем. Они на толкучке продают своё барахло или меняют его на продуты у селян: на картошку и кукурузу. У них просить нечего.
«Ну, почему кушать хочется каждый день? И – постоянно? Неужели было такое, когда я отказывался есть, когда бабушка уговаривала?...»
...Сегодня Антону, кажись, повезло: на перекрёстке караулил «Лихо». Пацаны с Карантинной прозвали так дядьку Петьку Лихоненко после того, как он стал полицаем и помогал, сволочь, немцам выселять из домов их хозяев. Он пропустил Антона, отвернув морду в сторону – якобы не заметил. Антон пришёл на свою улицу, чтобы поспрашивать соседей о матери и поживиться чем-нибудь «пошамать», если удастся...
В окне дома, что напротив, он увидел Юрку. С ним Антон до войны ходил вместе в детсад и на море. Юрка на год старше, они были в разных группах и не дружили: Юрка – «задавака» и драчун. Вот и сейчас он демонстративно держал в руке скибу белого хлеба, намазанную повидлом, и показушно кусал хлеб на глазах растерявшегося Антона. Антон даже забыл, что цель у него была – спросить о матери: «Не появилась ли она, не видел ли кто-нибудь её?»
– Залезай! Через окно! Дверь заперта на замок. Маманя никуда не пускает: «касперовские»** пырнули меня финкой в ляжку, – Юрка открыл одну ставню окна. – Чего пришёл?
– Да вот мамку как в облаву на базаре увезли, так и не знаю, где она. Ты не видел её? Не приходила она? – спросил Антон, залезая в комнату к Юрке через окно.
– Не-а! – ответил Юрка, продолжая смачно жевать свой большой кусок хлеба с повидлом.
– А ты дай мне, будь другом, шматочек мандра. Вон у тебя ещё и серое мандро лежит и колбаса, – решился Антон при виде такого богатства на прикроватной тумбочке Юрки. Там лежали ещё кусочек маргарина и два куска хлеба – белого и серого!
– Не-а! Мне мать оставила паёк лётчика Вальтера, а вечером она привезёт мне из столовой ещё суп и «второе». Она там, на аэродроме, работает в офицерском клубе официанткой. Вальтер – лётчик, он живёт у нас с мамой! А после полёта он приносит мне даже... шоколад! Им выдают на самолёт перед полётом на боевое задание!
– Юрок, так дай мне шматок мандра с колбаской! Я уже три дня ничего не ел, – пытался разжалобить его Антон.
– Не-а! Меня мать предупредила, чтоб я разделил хлеб надвое и всё съел сам: половинку сейчас, половинку в обед, и чтоб никому не отдавал. Ведь Вальтер дал маме половину своего пайка, а мама отдала мне!
– Так я ж не просто у тебя прошу хлеб «за так», я прошу – позычить, взаймы! А как немцы закончат войну, так я тебе – сразу, в тот же день, целую буханку принесу!
Юрка заколебался:
– А ты не брешешь? Прибожись! – Но колебался Юрка недолго, в надежде, что «в натуре», скоро немцы «окончат войну» и он обогатится сразу целой буханкой хлеба.
– Сука буду, век отца и матери не видать! – забожился Антон, как его научили пацаны в «лёхе», подвале, где они обитали под мелькомбинатом, на тёплых трубах канализации.
– Не-а! Ты по-пионерски прибожись: руку – через лоб и скажи: «Под салютом всех вождей», – потребовал недоверчивый благодетель-пионер.
– Так я же в школу и в пионеры не успел, как ты! Ну, если хочешь, пожалуйста: «Под салютом всех вождей, хоть – Сталина, хоть – Гитлера», только позычь мне шматочек хлебушка! Я ж – отдам! Сразу, как война кончится, так сразу и принесу тебе: – На, Юрок, целую буханку! Белого!.. Ты же мне и белого отрежешь кусочек, и колбаски! Правда? В позычку!
Юрка задумался. В том, что война окончится скоро – победой немцев – пацаны, как и многие их родители, не сомневались, другой информации, кроме немецкой, победной, они не слышали. Радиоточки отключены, а радиоприёмники изъяты. Остаётся только кино. До обеда идёт кинохроника, и пацанов пускают бесплатно, сразу по двадцать человек – на пол, а остальных – на свободные места. Таково было распоряжение бургомистра! (Директива министра пропаганды Йозефа Геббельса). Ведь пацаны расскажут новости с фронта своим родителям. А те – соседям, на базаре, и – пошло-поехало: «сарафанное радио»! Паника!..
После занятия города, рано утром 18 октября 1941 года, жители обнаружили расклеенные за ночь приказы военного коменданта о том, что все жители города обязаны выйти на свои рабочие места. Разрешается свободная торговля и предпринимательство. Открываются все кинотеатры, театры, школы, библиотеки, музеи и базары... Оканчивался приказ так: «Приступившие к работе будут получать жалованье и продуктовый паёк. Не приступившие к работе в течение 48 часов (до 20 октября) будут считаться саботажниками и будут отправлены в концлагерь. А работники жизненного обеспечения – порта, электроподстанции, водоканала, трамвайного депо, пожарных депо и железной дороги, не приступившие к работе, будут расстреляны!»
Таким образом, кино было единственным источником свежей информации, и оно делало своё дело: все киносеансы предваряла немецкая кинохроника с фронта: Deutsche Wochenschau – «Еженедельный обзор». Он шёл с закадровым переводом на русский язык. Естественно, показывали колонны мощной немецкой техники и шагающих, с улыбкой, бравых немецких солдат.
А контрапунктом шли кадры с разбитой русской техникой и огромными массами измождённых и оборванных русских пленных солдат. Крупным планом выхватывались особо страшные, азиатские лица, с таким закадровым текстом:
«И вот эти дикие орды «унтермэнш» с Востока хотели поработить Великую Германию и всю Европу своей большевистской заразой! Остались три города – последний оплот большевиков: два, названные именами людоедов – Ленинград, Сталинград и их столица-капище – осиное гнездо коммунистической заразы Москва – окружены и блокированы доблестными вооружёнными силами Вермахта и будут уничтожены и стёрты с лица земли в ближайшие недели. Ибо защищать их дольше некому! Два миллиона русских солдат – убиты, четыре миллиона – сданы в плен комиссарами и бездарными, запуганными ОГПУ тупыми русскими военачальниками от сохи»...
– А похляли удвох в «Октябрь» позырим кинохронику? – зашёл Антошка с другого конца своей дипломатии.
– Не-а! Дак в «Октябре», в очереди на сеанс, меня «касперовские»** и подрезали. Чтоб, значит, ихних больше в кинозал тётки впустили.
– ... Со мною тебя не тронут ни касперы, ни нахичевань!** Я же с ихними в «лёхе» щас живу вместе! – заявил Антон покровительственно и авторитетно.
– Ну, тогда давай налью тебе чаю, дам шматик хлеба и – айда! – За покровительство стоило расплатиться хлебушком. Тем более, не «за так» же, а в долг, позычить!..
… Выйдя после сеанса кинохроники, жмурясь на солнце после тёмного зала, Юрка, поражённый кадрами войны, вздохнул и сказал:
– Да, Антоха! Ты – прав. Скоро война закончится. Там показали: немцы вышли к реке Волга. А за этой рекой, они сказали, – дикие степи и живут дикие азиаты. Тама русских уже нету! Айда ко мне, доедим вместе хлеб. Ты не забыл? Ты обещал вернуть позычку...
– Да, падла буду, отдам! Шо я – Гитлер, что ли, шоб измываться над русскими пацанами? А в «лёхе» пацаны гутарят, шо скоро в Таганрог прийдуть наши, русские, и тоди война кончится… Це – правда?
И они быстро побежали на свою Карантинную, где лежали два кусочка хлеба, кусочек маргарина и кусочек, со спичной коробок, колбаски...
Евгений ФЁДОРОВ.
* ШМАТОК МАНДРА ПОЗЫЧИТЬ – кусок хлеба занять (южный говор)... Мандро, шибан, рубан, брот – хлеб на уличном сленге, в период немецкой оккупации, г. Таганрог.
** Город Таганрог территориально был строго поделён на четыре этнических клана ещё со времён Екатерины Второй: «Касперовка» – вороватые шулеры... припортовый р-н; «Бугудония» – добродушные морские пахари голубой целины, прибрежные рыбаки-аборигены; «Нахичевань» – поголовно с ножами ..., завокзальный р-н и – «Собачеевка» – ... самостийная, галдящая на обоих языках сразу, уходящая в степь, сельско-огородная окраина – более 20 неосвещаемых и безымянных (номерных, как в Нью-Йорке!) переулков-«линий», охраняемая презлющими псами. За что и получила своё прозвище – «Собачеевка». (Посещать «чужие» районы дозволялось «токмо с благословления», но – упаси Бог – без оного и ночью! Ежели и вернёшься живым, то, извини, голым и побитым).