Светлана Стивенсон во время лекции в Высшей школе экономики / Фото: Александр Бородихин
В прошлом году у социолога из Лондонского университета Метрополитен Светланы Стивенсон вышла книга «Жизнь по понятиям. Уличные группировки в России» — перевод изданного на английском труда Gangs of Russia. В книге рассказана история казанских группировок и описано формирование специфической субкультуры молодежного бандитизма советской и постсоветской России. В апреле Стивенсон приехала в Москву, чтобы рассказать о своей выпущенной при поддержке фонда «Хамовники» книге в Высшей школе экономики, а «Медиазона» поговорила с ней о том, как от союза уличных хулиганов и цеховиков в 1960-е родились первые ОПГ, почему феномен АУЕ сильно переоценен, и что заставляет профессионального преступника чувствовать родственную душу в выходце из КГБ.
— Как вы занялись темой молодежной организованной преступности и как долго занимаетесь ею?
— Все началось с того, что в 1990-х годах я проводила исследование по бездомным. Общаясь с бездомными, я поняла, что многие из молодых бездомных людей, оказавшись на улице, пытались найти какие-то подходы к представителям бандитского или воровского мира. Делали они это даже не чтобы получить средства к существованию, но потому что для них это представлялось таким местом, где они могут получить защиту, где о них будут заботиться — это структуры, к которым они могут принадлежать и таким образом подняться со дна и найти какое-то будущее. В этой связи меня очень заинтересовали эти группировки молодежные, и затем, где-то в середине 2000-х я встретилась с Александром Салагаевым, очень известным казанским исследователем, и мы решили сделать проект по изучению казанских группировок.
— Насколько легко было выйти на контакт и установить достаточно доверительные отношения, чтобы разговорить собеседника?
— Уже до этого Салагаев проводил исследования в Казани, некоторое поле у него было свое. Кроме того, наш главный исследователь Рустем Сафин жил в одном из районов Казани вместе с членами группировок, и они были его друзьями, он с ними рос и многих знал. Также Салагаев просто поспрашивал в университете, знают ли ребята кого-то из группировок. И вот таким снежным комом нашли выходы. Что касается доверия, то этот выход через знакомых уже гарантировал некоторое доверие, а во-вторых, сам вопросник был составлен таким образом, чтобы не задавать им в лоб вопросы, на которые они не хотели бы отвечать. Мы начинали спрашивать об их жизни, об их биографии, затем основное количество вопросов было про отношения в группировке, про понятия — они с большим энтузиазмом про это все рассказывали. Про традиции драк, ритуалы войн, про способы общения внутри группировки, отношения с местным населением — рассказывали весьма откровенно. Иногда в ходе рассказов всплывали и криминальные темы, они начинали рассказывать о способах своего заработка, но конкретных вопросов по поводу криминала мы задавали довольно мало. При этом поле не ограничивалось только членами группировок, мы еще опрашивали и местных жителей, бизнесменов, работников правоохранительных органов — в результате возникла достаточно объемная картина, которая потом была дополнена благодаря публикациям 2000-х годов по казанским группировкам, написанным людьми из правоохранительных органов, там достаточно много данных.
— Замечали, когда кто-то хотел приукрасить свою биографию, преувеличить свои достижения или наоборот — когда люди пытаются скрыть что-то?
— Я бы сказала так, они с огромным энтузиазмом рассказывали про всякие драки и победы над врагами. Насколько полностью это соответствовало действительности, я не знаю, некоторые описания читаются просто как описания голливудских фильмов. Но для социолога даже подобного рода представления, даже пусть они и мифические — они все равно интересны, потому что они показывают, какова ментальная реальность этих людей, их видение мира.
— Когда они говорили про понятия, им было просто объяснить человеку со стороны то, во что они верят? Они хотели рассказывать вам о себе так, чтобы вам стало понятно?
— С одной стороны, они подчеркивали, что всех понятий не знает никто, и чтобы знать и понимать понятия, нужно расти в этом мире и жить их жизнью. Это было очень важно для них. Я пишу об этом в книге: понятия нельзя назвать сводом законов, это скорее мировоззрение. Излагая это мировоззрение, они указывали на определенные речевые формулы, вроде «пацан сказал — пацан сделал», или запреты: например, пацану нельзя продавать свою старую одежду. Если их спросишь, почему, они даже не могут сказать, но потом думаешь об этом, почему нельзя — на мой взгляд, это связано с тем, что они видят себя как таких аристократов. Вот как испанским аристократам в Средние века нельзя было работать, в какой бы бедности они не находились, так и здесь, они не могут показать свою бедность. Они не могли работать кондукторами на транспорте по той же причине, в сфере обслуживания работать нельзя. Коммерцией заниматься формально нельзя, но эти нарушения обходили каким-то образом: ставили своего человека торговать на рынке, или кто-то торговал для них наркотиками. В конце концов они стали сами торговать наркотиками, хотя по понятиям нельзя этого делать. Этого они тогда стеснялись, скрывали — это в середине 2000-х — но говорили, что по понятиям нельзя.
— Пацаны, братва и прочие термины из книги — их еще всерьез использовали в нулевых, а сейчас они скорее остались в прошлом? Насколько описанная вами субкультура сохранилась, насколько видоизменилась?
— Она сохранилась, безусловно. И, более того, недавно я читала о том, что те же группировки, которые были [в 2000-х], они там же и существуют. Многие из них были обезглавлены в результате судебных процессов, которые происходили в основном в начале и середине 2000-х, верхушка группировок была посажена, многие погибли в различных разборках, но молодежные структуры остались там же, где и были. Они теперь не столь часто занимаются рэкетом, тем, что социолог Вадим Волков называл «силовым предпринимательством», и переходят больше к торговле наркотиками и к разным более мелким формам криминальной деятельности — крадут телефоны, продают их, занимаются махинациями с недвижимостью.
— То есть в их деятельности стало меньше насилия?
— Эта деятельность менее организованная, менее мафиозная. Тем не менее у этих группировок так же есть организация, есть возрастные когорты, есть смотрящие, сбор денег в общак, структура авторитетов и так далее. Год назад был случай в Казани, когда молодые люди в масках из местной группировки разгромили торговый центр. Очевидно, что не платили дань, и они пришли наказывать — даже рэкет все равно существует.
— В таких случаях обычно любят говорить, что 1990-е никуда не уходили. Так же говорят каждый раз, когда выясняется, что кто-то из руководителей молодежных преступных организаций на протяжении нулевых как-то встроился в политические и бизнес-структуры. Насколько им это удалось, перейти к некоему легалистскому бандитизму?
— Те люди, которые были на слуху в 1990-е и 2000-е, они действительно в основном стали владельцами или акционерами крупных корпораций. Кто-то уехал, кто-то сел. Из наших интервью было понятно, что по крайней мере некоторые из них сохраняют связи с территориальными структурами, потому что они все равно хотят иметь контроль над территорией, и молодые люди предоставляют им различные услуги — например, силовые услуги им самим или связанным с ними членам администрации. Этот резерв сохраняется, и для этого авторитеты иногда приезжают на сходняки и общаются с молодежью, то есть связь полностью не прервана.
Фредерик Трэшер наблюдал аналогичные процессы в ходе урбанизации в США в первые десятилетия XX столетия. Он связывает возникновение банд с социальной дезорганизацией в быстро растущих городских районах, где дети недавних мигрантов в отсутствие действенного контроля со стороны взрослых создавали свои уличные сообщества.
Один из лидеров будущей группировки «Тяп-ляп» Завдад Хантимиров (Джавда) переехал сюда с семьей, когда ему было пять лет... Вскоре после строительства жилых домов «Теплоконтроля» ребята из соседних деревень стали совершать набеги на своих новых молодых соседей. Молодежь «Теплоконтроля» разработала ответные — сначала оборонительные, а затем и наступательные — стратегии поведения.
Уличные компании стали создавать союзы для защиты от «Тяп-ляпа». <...> Группировки формировали структуры руководства, которые предусматривали военные советы и разделение на возрастные когорты. Они развернули деятельность в школах, где начали собирать деньги для общака. В каждом классе было по несколько членов группировки, и большинство школьников были вынуждены платить им ежемесячную дань в размере двух-трех рублей. Многие известные казанские группировки — «Борисково», «Грязь», «Жилка», «Кинопленка», «Калуга», «Перваки» и «Хади Такташ» — сформировались в те годы на основе союза нескольких уличных компаний.
Светлана Стивенсон «Жизнь по понятиям. Уличные группировки в России»
— Откуда вообще берет начало организованная молодежная преступность в СССР, с какого времени начала массово распространяться такая модель поведения — объединение в группы для силовой подпольной деятельности?
— В Казани по крайней мере это начинается с 1960-х годов. Салагаев связывал это с тем, что тогда возникла неформальная экономика, цеховики, которые продавали продукцию налево. Им были нужны люди, которые бы помогали перевозить товар, охранять их и так далее. И они обратили внимание на уличные хулиганские группы, которые вместе с силовыми услугами занялись рэкетом в теневой экономике: директора ресторанов, магазинов, бармены имели коррупционные доходы, на которые покушались эти молодые люди. Расцвет неформальной теневой экономики в СССР и породил эту трансформацию молодежных группировок в этакие предпринимательские группы.
— Советская милиция, как вы пишете, долгое время считала их просто хулиганами, а не организованными преступными сообществами.
— Существовал негласный запрет говорить о существовании какой-либо организованной преступности в Советском Союзе. Поэтому до того, как «Тяп-ляп» убил невиновного человека на улице, милиция закрывала глаза на их преступную деятельность. Более того, в материалах дела присутствуют документы, которые связывают самих работников правоохранительных органов с группировкой «Тяп-ляп».
— А после разгрома «Тяп-ляпа» группировками занималась милиция или спецслужбы?
— В советское время это милиция и прокуратура. КГБ ими не занимался. После того, как был суд над членами «Тяп-ляп», выяснилось, что такие группировки существуют по всему Советскому Союзу, и была некоторая моральная паника по этому поводу. Хотя писали о них в основном в Казани, а в [центральных] газетах не писали, но ими стали заниматься разные ведомственные институты МВД и прокуратуры, стали делать собственные исследования.
— Это привело к массовым облавам на членов группировок?
— Они стали обращать внимание на то, что называлось «неформальными организациями агрессивной направленности». Они поняли, что такие организации есть. А меры были такие же, как всегда: приводы в милицию, постановки на учет. Каких-то новых судебных процессов против группировок не было, с ними боролись как с обычными хулиганами.
Фото: инстаграм inde_media, футболки казанского бренда «Сухая река»
— Потом появился люберецкий феномен, и в целом явление стало более массовым. Из чего родилось противостояние между любером и неформалом?
— Если мы говорим о серьезных бандитах, то им по большому счету все равно, кто во что одевается: они нацелены на получение прибыли в первую очередь. Когда мы говорим о молодежи в бандитских группировках или просто хулиганах, они всегда не любят тех, кто не отвечает их представлениям о маскулинности, которую они считают доминирующей. Как только появились неформалы, панки, рокеры, хиппи, дворовые компании стали их бить — нельзя сказать, что был какой-то перелом в отношениях, они всегда не любили тех, кто выглядит иначе. Люберцы избивали неформалов, приезжали специально для этого в Москву, потому что это была такая типичная консервативная культура рабочего класса, хотя состав был неоднороден. Их можно назвать субкультурой, потому что их объединял культуризм, как это тогда называлось — определенная презентация собственного тела и идентичность на этой основе.
— В плане мотивации — она как была в 1970-х основана на желании успеха и материальной наживы, так и осталась в 1990-х в 2000-х? Или были какие-то изменения?
— Мотивация очень сложная, потому что это не в чистом виде желание наживы. Это желание принадлежать к сильной группе, которая будет тебя защищать и от враждебных группировок, и от полиции, и от нападений не связанных ни с кем хулиганов, это желание иметь друзей. Для многих молодых людей группировка — это модель идеального общества и такая квазисемья. Поэтому в 1990-е, когда люди вступали в группировки, желание защиты, возможно, было преобладающим. Любая такая неформальная и традиционная структура может сочетать в себе дружеские связи, помощь и экономические возможности. В 1990-е годы, я бы сказала, эти пацаны создали многофункциональные кланы, в которых они буквально могли получить все, в чем была их потребность в обществе, которое не предоставляло им ничего. Это уход от атомизации к созданию крепких традиционных сообществ.
— А сообщество нового типа, советская общность граждан, развалилось.
— Они и говорят в интервью: «Встал вопрос, с кем быть по жизни. И я выбрал пацанов». А вариантов было не так много: кто-то пытался найти работу, это было очень трудно. С другой стороны были группировки, в которых люди друг друга поддерживают и дают друг другу увлекательные перспективы.
— Крушение Советского Союза привело к исчезновению корпоративистского духа в милиции — чувства общего дела, осмысленности, единства. Служба в милиции превратилась в обычную работу, за которую плохо платят. Но в нулевых государство опять сделало ставку на силовиков — интересно, сегодня среди полицейских наблюдается какой-то возврат к общей идентичности?
— Судя по моим интервью, постепенно полиция стала действовать гораздо более автономно от бандитов и криминалитета. Если раньше, говорят в интервью, бандит мог ногой открыть дверь в кабинет начальника отдела милиции, то сейчас такое уже невозможно. Отношения если и продолжаются, то на взаимовыгодной основе: полиция может использовать своих знакомых в криминальных кругах для своих определенных целей. Эти цели не всегда являются «плохими» — они могут использовать их для контроля за преступностью на своей территории. Если молодежь безобразничает, они могут вызвать авторитета и надавить на него, чтобы он что-то с этим сделал.
Идти работать в полицию для бандита — не по понятиям, но они рассказывают, что у них могут быть друзья, родственники, соседи из полиции. Вообще иметь контакты с полицейскими — это хорошо и для самого человека, и для всей группировки. При этом было исследование Салагаева и его коллег, где он опросил бизнесменов, журналистов и группировщиков, и где вылезли данные, что некоторые группировки с помощью знакомых полицейских устраивают своих членов на работу в полицию.
Среди бандитов встречалось довольно интересное отношение к силовикам. С одной стороны, страшная враждебность, а с другой — понимание, что это силы правопорядка, и правопорядок тоже нужен. Вообще у них есть такая установка — вписаться в любой правопорядок, может быть, его как-то разложить, но для них очень важна эта рамка власти, в которой они действуют. Они не антагонистичны власти, это не анархисты, они пытаются свои автономные зоны собственной власти определить и все это согласовать с теми, кто имеет власть на государственном контуре. Поэтому они стремятся к сотрудничеству и взаимодействию.
Я пишу про это в книге: некоторые говорили, что Путин «хоть из КГБ, но нравится». По понятиям этого не должно быть, но тем не менее они видят, что человек руководствуется теми же принципами силового руководства, что и они сами, чувствуют родственную душу.
Итак, территориальная группировка напоминает государство со своими внутренними законами (понятиями), границами, признаваемыми соседями (другими группировками), и своей экономикой. Граждане этого «государства» (пацаны) защищены от нерегулируемого насилия и получают возможность решать свои экономические задачи и строить карьеры.
Светлана Стивенсон «Казанский Левиафан: молодежные территориальные группировки и проблема социального порядка» / «Полит.ру»
— Проводили ли вы сравнения организационной структуры и роли в обществе российских и иностранных молодежных группировок? Есть ли сходные примеры — если взять, скажем, английских чавов, насколько корректно будет сравнение с ними?
— Ситуация похожа на ту, которая была в Англии до 1980-х годов, когда еще сохранялись криминальные группы — братья Крэй, братья Ричардсоны — они в какой-то степени были похожи на российских бандитов. Они контролировали свои территории, Ист-Энд в Лондоне, занимались рэкетом, при этом у них был определенный авторитет среди местного населения, их все знали, вокруг них ходили различные легенды, они были связаны с местными элитами и полицией. Затем английская полиция как-то с ними справилась, и сейчас молодежная преступность в основном связана с представителями этнических меньшинств.
В этом смысле найти параллели с тем, что мы видели в Казани, довольно трудно, потому что казанские группировки были очень сильно встроены в общество, многие члены этих группировок имели нормальную работу, учились в университетах — был, к примеру, врач-педиатр, менеджеры. Они как бы сочетают легальные и нелегальные способы занятости. В то же время в Англии, Америке, во Франции криминальные группировки сильно изолированы от общества и, попадая в такую группировку, человек избавляется от всех прочих связей и посвящает себя полностью этой деятельности — как правило, связанной с распространением наркотиков. В то время как здесь помимо чисто криминальных способов заработка существуют еще различные полулегальные и даже легальные способы заработка в группировке — некоторые имеют свои авторемонтные мастерские, свои магазины, и они стремятся к легализации.
— Сегодня, когда люди говорят об организованной уличной преступности, в первую очередь вспоминают АУЕ — фан-группу любителей уголовного образа жизни. Если раньше в группировки шли, чтобы драться за территорию и отбирать деньги, то теперь чаще заметна романтизация этой деятельности, это прослойка сугубо меметическая. Есть ли свидетельства того, что мы перешли в некое качественно новое состояние?
— Люди, которые занимаются этой темой, как правило достаточно скептически относятся к утверждениям о том, что вот субкультура АУЕ захватывает Россию. Нам кажется, что это все очень преувеличено. Многие из тех явлений, про которые кажется, что они возникли сейчас и вдруг — они на самом деле были всегда. Например, то, что молодежь, особенно в неблагополучных регионах, часто имела связи с отсидевшими людьми и через них передавала деньги на зону — я об этом слышала еще в 1990-е годы или даже раньше. Эти связи существовали очень давно, и романтизация преступного мира существовала тоже очень давно. Может быть, сейчас это оформилось в какую-то более четкую вещь, особенно в Забайкалье, откуда мы в основном слышим про АУЕ, но сказать, что это новый феномен, нельзя.