Посиделки
Рассказы
Александр Рыбин.
ХАНТ ЮРА. Никто не думал, что так получится. Никто просто ехал в троллейбусе по проспекту Ленина. Подсчитывал количество собственных удач и неудач на текущей недели. Удач было немного, они все умещались на ладони левой руки. Но все же удач было больше, чем неудач.
ПРОСЬБА НА ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ СТРОК. Рак красный, свежесваренный вцепился в нервный центр города… нервный центр вздыбился… извивался, искрил линиями электропередач… размахивал незапертыми окнами – пытался взлететь… но клешня держала крепко… уже мертвая клешня держала крепко… насмерть… нервный центр города возопил стаями ворон, разом поднявшихся из хаоса помоек… не помогло… суета, искры, крики…
ПОГРУЖЕНИЕ. Среднерусский городок. Районный центр с населением в 50 тысяч жителей. В этом городке я родился.
ШТОРМ. Заброшенный бетонный пирс, на воде Байкала догорают остатки дня, на противоположном, западном, берегу из-за гор выползают темно-синие тучи, на этом берегу кронами берез шумит ветер.
Хант Юра
Никто не думал, что так получится. Никто просто ехал в троллейбусе по проспекту Ленина. Подсчитывал количество собственных удач и неудач на текущей недели. Удач было немного, они все умещались на ладони левой руки. Но все же удач было больше, чем неудач.
Никто бережно завернул удачи в оранжевый платок и спрятал во внутренний карман куртки. Неудачи он выбросил в открытое окно троллейбуса. Они рассыпались по проезжей части. Машины и автобусы размазывали их по асфальту. Но Никто уже не видел этого. Он рассматривал пассажиров в троллейбусе. Молодые, старые лица, лица, прикрытые мыслями, лица, испачканные заботами. Никто скользил взглядом по лицам, как скользят по крутой горке на санях.
- Джжжтршшш, - троллейбус резко остановился. Пассажиры хором уставились в окна.
Весна…
ВЕСНА…
ВЕСНА!!!...
Весна преградила дорогу троллейбусу. Теплая, в тонких одеждах, с птичьими перьями в волосах Весна.
- Откройте, откройте мне дверь! – кричал Никто через весь салон водителю.
- Пффшшш, - двери открылись.
…. Это было на проспекте Ленина, напротив Городского сада. Никто с головой и ногами окунулся в Весну. Он совершенно перестал думать о мировой и государственной политике, а слышал только голос Весны и биение собственного сердца – биение его сердца походило на землетрясение. Никто несколько раз пытался описать хотя бы часть своего восхищения и восторга от Весны. Но не получалось. Не хватало слов, нот, красок. Весенними ночами, в редкие спокойные минуты, Никто, лежа на спине, беспомощно стонал оттого, что не хватает слов, нот и красок.
- Что с тобой? – спрашивала Весна. Но не хватало слов, нот и красок. Вместо ответов Никто кусал Весну губами за щиколотки. Вместо ответов он был горячим и влажным с ней. Вместо ответов он прятался в ее волосах. Волосы Весны – зеленая, свежелиственная и чудеснопахнущая тайга. Однажды Никто заблудился в ее волосах. Он блуждал много дней один. Звал кого-нибудь, хоть кого-нибудь, кто бы вывел его из тайги. Вывел обратно в город, на проспект Ленина, на Иркутский тракт – да все равно куда, лишь бы вывел обратно в город.
… Кем-нибудь оказался охотник, хант по имени Юра. Малорослый, коренастый, с глазами, вмещающими семь небес1. На ногах высокие резиновые сапоги, чтобы в любой реке найти брод. За плечами в потертых заплатках рюкзак и одноствольное ружье.
Юра долго молчал, встретив Никто. Никто не мог произнести ни единого слова, ни единого междометия от волнения. Руки тряслись, еще ему казалось, что голова его вот-вот отломится от шеи, упадет на землю и покатиться.
- У тебя есть водка? – наконец спросил Юра.
- Водка, водка…вооод-ка
- Ты с ума, что ли, сошел тут от одиночества?
- Водки нет у меня. Как мне отсюда выйти? Скажи мне. Скажи. Я заблудился. Я потерялся. Мне надо найти город. Мой город. Понимаешь. Я тут один. А город, он там. Мне туда надо, я…
Юра внимательно слушал и смотрел сквозь Никто.
- Я тут долго блуждаю. Все тут непонятными языками отвергает меня. Я не понимаю, зачем, как. Мне надо, надо мне…
Юра сел на землю. Подложил одну ногу под себя, другую, согнув, выставил перед собой.
От спокойствия охотника у Никто свело скулы. Из его рта бесшумно высыпались невысказанные слова отчаяния и бессилия.
Из чехла на поясе Юра достал нож. Лезвие разбрасывало солнечных зайчиков по сторонам. Один зайчик попал в глаза Никто. Никто зажмурился. Когда открыл глаза, то оказался на берегу реки. Сидел, прислонившись спиной к невысокой ели. Рядом Юра копался в рюкзаке. Река, темно-зеленая, манила, шептала ласково: «Шшш-шшш-шшш».
- Не верь шёпоту реки, - сказал хант, не отрываясь от дела, - она если обнимет, то отпускать не захочет. Будет играть тобой. А когда ты ей надоешь, отдаст своим детям – духам воды. Дети у нее жестокие: могут глаз выколоть, могут руку оторвать – только посмеются.
- Что это за река?
- Полуй называется. Слышал о такой реке?
- Нет. Я жил в городе на реке Томь. А ты про такую реку слышал?
- Нет. Расскажи мне про свой город: какой он, как там живут.
- В моем городе нет ночи. День делится на часы. На рабочие часы и часы отдыха. Кирпичных зданий там больше, чем деревьев. Там есть цвета и вещи такие же сложные, как человеческий разум. В моем городе есть книги, концерты, картины, кино…
- В твоем городе ловят рыбу, - Юра оборвал речь Никто.
- Ловят, но не для того, чтобы есть, а чтобы отдохнуть. На удочку ловят. Ты умеешь ловить рыбу удочкой?
- Мужчины-ханты ловят рыбу сетями. Женщинам-ханты ловить рыбу не нравится - они бояться, что от живой рыбы заразятся молчанием. Зато женщины-ханты ловко ловят на свои косы мужчин, - Юра хмыкнул.
… Река Полуй текла сквозь тайгу, текла сквозь реку Обь, сквозь тундру, сквозь Ледовитый океан.
Река Полуй текла сквозь Никто.
Юра сел в длинную деревянную лодку-бударку и поплыл по Полую.
…Никто страдал,
очень страдал,
страдал без тихих шагов Весны по утрам,
без ее привычки петь, стоя на балконе,
без ее черного-черного неба и белой Луны по ночам.
Никто так страдал, как страдают горы без дождей – горы сохнут, крошатся, медленно, но неуклонно превращаются в пыль.
Никто страдал и видел в снах рыб2. Рыбы разговаривали между собой тишиной…
… Проплывая сквозь Никто, хант крикнул: «Кауууууу!»…
…Никто услышал ханта и прыгнул к нему в лодку…
- Тут святое место, - сказал Юра, когда они причалили к безжизненному коричневому мысу, - здесь надо заплатить дань местным духам.
Юра достал из рюкзака спирт, вылил его на землю и поджёг. Ветер налетел на огонь, схватил его и унес в тайгу, начинавшуюся у основания мыса.
- Духи приняли нашу дань. Можно идти.
Тайга кусалась комарами. Цеплялась за одежду ветвями.
Шаги хрустели или чавкали.
Солнце катилось по верхушкам деревьев. То слева направо, то справа налево, то назад, то вперед.
Было сухо и душно.
Это была другая тайга, совсем не похожая на ту, по которой Никто долго блуждал один.
… Привал: костер, чай, кусок сушеного мяса, сухари. Путники по-турецки сидели один напротив другого.
- У тебя есть друзья? – спросил Никто, поев.
- Духи – мои первые друзья, - ответил Юра.
- Они могут быть моими друзьями?
- Могут. Но с ними тебя должен познакомить тот, кого они уже хорошо знают. Если ты один встретишь духа, то тебе не стоит вступать с ним в разговор. Ты можешь сказать что-нибудь, что разозлит духа. Поэтому лучше повернись вокруг себя против движения солнца и ступай дальше.
- Где живут духи?
- Они живут везде. Под твоими ногами. На деревьях… В глазах оленей тоже живут духи… Тебе трудно меня понять. Поживи здесь хотя бы лет 20, тогда ты лучше будешь меня понимать. Сейчас ты понимаешь все по-своему, по-городскому... По-русски.
… Пришла ночь. Смыла горизонт.
- Теперь крепче наступай – дорога вверх поведет, - сказал Юра, - в один чум зайдем.
Деревья спрятались в собственные тени – совсем не видно. Тьма, тьма, тьма. В такой тьме и слова можно найти только на ощупь. Несколько Никто нащупал.
- Долго идти?
- Недолго, скоро придем.
Пользуясь тьмой, время лазило по карманам путников – пыталось что-то украсть.
- Так, сколько идти? – настаивал Никто.
- Недалеко. Хант никогда не говорит, что дорога длинная, беду можно накликать. Иди и дойдем.
Луна тонкая и острая – бери и брейся – спускалась все ниже и ниже. Когда она оказалась справа внизу, Юра сказал: Вон чум, видишь?
Прошли еще с полчаса, и Никто действительно увидел среди черноты серый конус.
Залаяли собаки. Близко они не подбегали, лаяли на безопасном для себя расстоянии.
Входной полог чума отодвинулся чуть в сторону. Появилась голова, за ней пятно света.
Юра что-то сказал на хантыйском. Голова ответила – мягкий, как хвоя кедра, мужской голос.
Юра и Никто зашли в чум. В чуме светло и дымно от горящего очага. Вокруг очага пять хантов: муж, жена, две дочки и сын. По стенам бегают и прыгают тени.
Полилась хантыйская речь. Скорая, круглая. Будто камешки перекатываются по дну сильной реки. Женщина подала мужчинам стол с чаем, сухарями, сливочным маслом и сгущенкой.
Свет от очага через верхнее отверстие чума падал во тьму.
Дети примолкшие и любопытные. Узкими глазами разжевывали высокого и широкоглазого Никто.
С улицы забежала собака и развалилась у ног хозяина. Камешки, камешки перекатывались по столу, по огню, по оленьим шкурам, настеленным вдоль стен, по ногам, по лицам…
Было еще темно, когда Юра и Никто снова вышли в дорогу.
- Эта семья – твои родственники? – спросил Никто.
- Нет. Это небесные ханты. Имен их ты не поймешь. Их чум можно найти только ночью, когда они разжигают огонь… Много небесных хантов. Ночью они разжигают в своих чумах огонь. Он хорошо виден через верхнее отверстие чума внизу, на земле. Русские называют этот огонь звездами… Нам надо успеть вернутся в тайгу до рассвета, а то при свете не найдем дороги отсюда туда.
…Той ночью Никто не снились рыбы. Той ночью в его сне проросла трава. По траве скакали на черных конях японцы. Один из них подскакал к самому краю сна и сказал: «Мы ждем тебя». Никто выскочил из сна в явь – фраза японца его напугала. Первый тусклый свет нового дня пробивался сквозь кроны к земле. Никто вытаскивал и убирал обратно вещи из карманов. Таким образом успокаивался и понемногу забывал сон. Желтая коробка для сигар, в ней хранился только аромат сигар. Листки с цитатами из понравившихся когда-то пьес. Монеты с гербами. Много монет – на каждой свой герб…
…Консервные банки с мясом или овощами не умещались в рюкзаке Юры. Но зато там хватало места для рыболовной сети с мелкой ячейкой, для патронов. Сеть и ружье кормили ханта в дороге. Если он ставил сеть, то обязательно вытаскивал рыбу. Заряжал ружье – обязательно подстреливал птицу или зайца.
- Ты очень удачливый охотник и рыболов, - Никто.
- Учился у хороших охотников. У сихиртя.
- Сихитя?
- Сихиртя – это маленькие люди. У них маленькие руки, маленькие ноги, маленькие лица. Я слышал, что такие люди живут в других краях, их еще называют там как-то… Забыл, как называют.
- Гномы?
- Ага, гномы. Они тут жили до хантов и по соседству жили, где теперь ненцы. Они умели разговаривать на языке животных, на языке деревьев, воды и огня. Когда пришли ханты, а потом и ненцы, гномы испугались. Они испугались того, что пришедшие разговаривают на незнакомом для них языке. Это ненцы назвали гномов сихиртя. Ненецкое слово, ага. Сихиртя ушли под землю. Иногда они выходят на поверхность. По ночам только выходят, потому что совсем отвыкли за долгие годы от солнечного света. Солнечный свет может ослепить сихиртя навсегда.
- Сихиртя твои друзья?
- Я умею с ними разговаривать. Иногда, встретившись, мы разговариваем всю ночь напролет. Они меня научили понимать тайгу.
…Город, где жил Никто, наполнялся новым светом, примерял новые украшения. Веселился. Танцевал. Пил вино и знакомился с симпатичными девушками. Играл на флейтах, гитарах, барабанах.
Без Никто. В голове Никто.
Весна Никто улыбалась прохожим. Гуляла по закатам. Учила детей составлять радуги из цветных пластмассовых кубиков.
Без Никто. В голове Никто…
- Куда мы идем? – спросил Никто.
- Мы идем, чтобы время не остановилось. Если оно остановится, то обязательно упадет на нас и раздавит.
- Мне надо в город. Отведи меня туда, откуда я смогу вернуться в свой город.
- Зачем ты хочешь вернуться в город?
- Город – мой дом.
- Оставайся здесь. Ты уже почти стал частью этого мира. Этот мир почти стал домом для тебя.
- В городе я точно знаю, кому и зачем нужен.
- Здесь ты нужен сам себе.
- Помоги мне вернуться в город.
…Птичьи голоса расправили крылья и полетели искать рассвет.
Юра пообещал, что выведет к поселку. В поселке живут и верят в своих богов ханты. В поселке есть моторные лодки. На моторной лодке часа за три можно доехать до столицы Крайнего Севера – так сказал Юра. А из столицы Крайнего Севера можно попасть в любой город – это отлично знал Никто.
Путники вышли на заброшенную железную дорогу. Рельсы были покрыты рыжим забвением. Шпалы рассохлись от ненужности.
- Мертвая дорога, - так ее называют местные ханты, - сказал Юра, - ее строили мертвецы. Когда достроили, то ушли под землю. Иногда кто-нибудь из мертвецов выходит, чтобы проверить: не ломают ли живые их дорогу.
Никто подобрал железнодорожный костыль. Шершавый, холодный, казавшийся более прочным, чем десятки лет.
- У Мертвой дороги нельзя ничего брать, - сказал Юра, его глаза стали совсем узкими: пугающе черные щёлочки, - мертвецы обязательно придут и заберут свое обратно. А могут и кого-нибудь из живых с собой взять. Рядом с Мертвой дорогой несколько лет назад жили двое русских: муж и жена. Не знаю, уж чего там случилось, - но они уехали. Далеко, в город. Люди говорят, что они у Мертвой дороги какой-то клад забрали. Через пару месяцев жену нашли повесившейся, а потом и муж застрелился.
Никто незаметно для Юры спрятал костыль в карман куртки.
На железной дороге было тихо. Пару шагов в сторону и слух заполняли звуки таежной жизни.
Весь полярный день путники шагали по Мертвой дороге.
Мертвая дорога заканчивалась у хантыйской деревни. Избы со стороны Мертвой дороги были ветхие и покосившиеся. У них не было хозяев. Живых хозяев не было.
… Когда Никто вернулся в город, Весны уже умерла. На улицах лежало ее тело, разложившееся на мокрые и холодные дни и простывшие разговоры. Глаза и чувства Весны сгорали в красках Осени.
…Вернувшись в город, Никто поискал в карманах железнодорожный костыль. Но не нашел…
Томская область – Горный Алтай, 2008 год
Просьба на двадцать пять строк
Рак красный, свежесваренный вцепился в нервный центр города… нервный центр вздыбился… извивался, искрил линиями электропередач… размахивал незапертыми окнами – пытался взлететь… но клешня держала крепко… уже мертвая клешня держала крепко… насмерть… нервный центр города возопил стаями ворон, разом поднявшихся из хаоса помоек… не помогло… суета, искры, крики…
… через мутный воздух осеннего утра пришел дворник… облаченный в оранжевый жилет, вооруженный метлой и ведром… ловким ударом смахнул рака на обочину времени… подобрал окурок «Кэптэн Блэка»… от еще низкого солнца прикурил… выпускал облака в утреннее небо… сложные облака: горы, дворцы, головы великанов, лица чьих-то знакомых…
У меня осталось еще 16 строк, чтобы рассказать историю дворника…
Пятнадцать…
Его имя Ерофей… по праздникам… в остальные дни – просто Михалыч. Вставать раньше утра его приучили годы. Гады - годы. Это он так говорил. Они отобрали то, что он не успел сделать своим. Они съели соломенный цвет его волос. А из сердца вырвали мечту, заставили в руках держать метлу.
Я спрашивал – сегодня праздник – Ерофея, какая была мечта. «Пешком пройти весь Советский Союз от Октябрьской революции до яблонь на Венере» - ответил он. И он открыл одну из моих еще не написанных книг. Почитал немного и сказал: «Хорошо, что ты это пока не написал. Сейчас не поймут. Вот подожди, когда Млечный путь каждый сможет черпать своей кружкой и пить вместо водки, тогда и поймут, и аплодировать будут, и цитировать на заборах». Вздохнул. Встал. Метлой стал убирать с асфальта следы минувшей ночи. Напевал себе под нос… знакомую песню… одну из песней золотистых пляжей юга Дальнего Востока.
«Ты им обязательно расскажи мою историю… пожалуйста, - попросил Ерофей меня очередным утром, - много не говори. двадцать пять строк хватит. Главное напиши, что был человек, так-то звали, то делал, о том-то мечтал. А самое главное скажи, что верил: ночь закончиться, солнце поднимет утро, город, измученный в темноте, будет дышать спокойно, рассмотрит своих людей, с самыми странными из них будет разговаривать в забытых переходах и на обветренных крышах»…
... хватит, если еще что-то добавить – будет лишним.
Владивосток, 2008 год.
Погружение
Среднерусский городок. Районный центр с населением в 50 тысяч жителей. В этом городке я родился.
В советскую эпоху городок активно рос. Стремился вырасти из городка в город. Неистовые строители социализма осушали болота вокруг городка. Гнали бульдозерами кикимор и леших с веками насиженных мест. Лягушек и насекомых сдавали в школы для проведения опытов. Заманивали высококалорийной пищей животных в зоопарки. Корявые болотные тени cобирали режиссеры киносказок.
Неистовые строители социализма засыпали кочки и топи песком. Накрывали бетонными плитами. Укладывали асфальт. Ставили на отвоеванных у природы территориях жилые дома. Возводили заводские корпуса, в которых среди искр и жара создавалась космическая техника. Из широких словно степь заводских ворот вывозили ракетоносители. Ракетоносители доставляли на космодром, откуда они уносили к звездам людей и научное оборудование.
В центре городка очистили от старых покосившихся деревянных избушек площадь в форме пятиконечной звезды. Вымостили площадь красными камнями. Воздвигли бронзовый памятник Ленину.
Вдоль реки, делившей городок на две части, разбили парки. Посадили там деревья самых причудливых видов. Посадили деревья в виде башни Третьего Интернационала. В виде красного Октября. В виде пушки крейсера «Аврора». В виде первой Пятилетки. Украсили парк статуями героев Революции и Труда. В парках со звонким смехом бегали дети. Юноши искали в парках самых красивых девушек. Вооружившись букетами тонкоароматных цветов, юноши похищали девушек. Увозили их в мечты о светлом будущем. Пожилые люди, стершие руки и ноги о тяжелые годы гражданской и мировой войн, лечили в парках свои болячки. Обретали новые надежды и беззаботность. Словно козлята прыгали по дорожкам и играли в прятки вместе с детьми.
В этом городке я родился.
Ровно в тот день, когда в Берлине рухнула стена, разделявшая город на восход и закат, городок перестал расти. Лица жителей городка заболели. Заболели хмурыми перекошенными выражениями.
Начали исчезать люди, ходившие на болота собирать ягоды, грибы и свечение гнилушек. Днем на городок спускался туман. Густой синеватый туман. Он не позволял быстро передвигаться. Горожане на ощупь, вдоль стен и бордюров брели на работу, в гости, по магазинам. Видимость в тумане не превышала полуметра. Никто уже не мог посмотреть, что там у горизонта. Никто не мог увидеть, что там будет через два дня. Через год. Жизнь замедлилась.
Парки опустели. Ракетоносители по-прежнему вывозили из больших заводских ворот. Но рабочие не видели, куда увозят результаты их труда: на космодромы или на свалки.
В этом городке проходило мое детство.
Несколько лет между городом и болотом держалось равновесие. Точно сказать, сколько лет держалось равновесие – невозможно. В синеватом тумане нельзя было найти календари. Когда туман рассеялся, людям предстал ветшающий городок. Все время, пока царил туман, здания не ремонтировались, даже не красились. В асфальте раскрылись трещины. В парке между причудливых деревьев пробился плющ. Он обвивал деревья, сдирал с них листву, кору, высасывал соки, обламывал ветви. Ветераны и пенсионеры приходили в парк с секаторами и косами. И с красными флагами. Пенсионеры и ветераны срезали плющ. Сжигали его, удобряли пеплом землю парка. Но пенсионеры умирали от яда годов. Все меньше их приходило в парк. Все чаще вместо того, чтобы срезать плющ, они просто смотрели на гибель парка и грозились, когда-нибудь повыдирать с корнем весь плющ.
Кто-то из неблагополучных подростков, сидя на краешке городка, обдышался болотных газов, занесенных незваным ветром. В дурном бреду увидел летающую вилку. Побежал по дворам и школам, кричал о Царстве Вилочном. Другие подростки потянулись на окраины. Дышали болотными газами. Видели летающие ложки, говорящие камни, прыгающие лавки.
За ракетоносителями на завод больше не прибывали поезда с космодромов. Рабочие по привычке приходили каждый день на завод. Каждый день создавали фантастическую технику для отправки в дальние уголки Вселенной. По привычке. И по приказу начальства относили технику на склад. Там она старела, покрывалась щетиной ржавчины.
В этом городке проходило мое детство.
Осмелевшие лягушки днем и ночью прыгали по улицам. Пробирались в школы, метали икру в книгохранилищах. Камыши пробивали мраморные плиты на площади. Памятник Ленину зарос тиной.
Лешие выбегали из лесов и пугали людей.
Кикиморы пробирались в сновидения горожан, мурчали их кошмарами.
Шишиги, всклокоченные черти, пробирались в административные здания. Хихикая и корча рожи, устраивали там оргии. Хватали на неосвещенных улицах прохожих. Тащили в административные здания. Там сдирали с несчастных кожу.
В этом городке я окончил школу.
Жители опустили руки, они не сопротивлялись тому, что их некогда великолепный городок разрушался, медленно погружался в топи. Раньше они стремились к социальной и национальной справедливости. Их научили стремиться к этому. В тумане они растеряли направления и ориентиры. Забыли цель. Они опустели. Внутри них образовалась гнетущая пустота. И вот вместо того, чтобы выгнать нечисть из городка, жители закрывали глаза. Жили с закрытыми глазами. Работали с закрытыми глазами. Покупали в магазинах продукты с закрытыми глазами. Читали газеты и смотрели телевизионные новости с закрытыми глазами.
Пенсионеры и ветераны сидели по домам, сходили с ума, забытые новыми поколениями. Завод перестал выпускать звездолеты. В цехах, где ковались космические мышцы, выплавляли ночные горшки.
Пропавших на болотах горожан больше не ждали. В пустые гробы клали фотографии пропавших. Гробы отдавали речному течению.
Этот городок я хотел спасти.
Я не закрыл глаза. Наоборот, я сам научился смотреть широко раскрытыми глазами. Просил и других жителей открыть глаза. Требовал, чтобы они открыли глаза. Они молча брели мимо. Некоторые переходили на другую сторону улицы и кричали: «Дурак!». Я хватал за горло шишиг и кикимор. Но они растекались вонючей жижей по асфальту.
Тогда я плюнул на городок. Забрался на самую высокую заводскую трубу и плюнул. Слез. Взял топор. Решил построить лодку из стволов причудливых деревьев. Когда закончил свою работу, получилось нечто среднее между галерой и кружащимся листом. В день между летом и осенью уплыл из городка по реке.
Этот городок я оставил позади.
Городок уже давно скрылся за моей спиной, когда я увидел плывущую мне навстречу ладью со славянским богом Позвиздом. Позвизд, борода его покрыта всегда инеем, а в руках мешок, полный непогод: града, снега, дождей и ураганов. Свирепый бог направлялся к городку.
Томск, 2006 год
ШТОРМ
Заброшенный бетонный пирс, на воде Байкала догорают остатки дня, на противоположном, западном, берегу из-за гор выползают темно-синие тучи, на этом берегу кронами берез шумит ветер.
- Будет шторм, - говорит Алена.
- Здорово, - отвечаю.
- Не хочу шторм.
Алена идет на пирс – в руках акварельная бумага, краски, кисти, - собирается нарисовать надвигающийся шторм.
Я ложусь на берегу – в живот, ноги и локти вдавливаются округлые камни, - жадно глотаю рассказ из книги, которую купил специально для этого путешествия. Автор, как умелый кондитер, ароматом названия предлагает мне попробовать новый пирог рассказа. Откусываю чуть-чуть от рассказа, разжевываю, глотаю. Хочу еще. Кусаю и, даже не разжевав, глотаю.
Алена уже не одна на пирсе. Рыжая Инга рисует вместе с ней.
Весь день сегодня шумит прибой. Весь день Байкал разбивается о берег высокими волнами. Шшш-тдых, - идут и разбиваются о берег волны.
Вчера Байкал был спокойный и гладкий. Вчера мы бегали босиком по Байкалу. Собирали с его дна «почти круглые» камни и забрасывали их на облака. Вчера мы не хотели в сегодня. Сегодня утром Алена – глаза у нее были, как два зеркала, я четко видел в ее глазах свои отражения – еще не проснувшимся голосом сказала, что хочет во вчера. Инге поскорее захотелось попасть в завтра, потому что завтра мы поедем в Улан-Удэ, а там она еще не бывала. Я хотел, чтобы продолжалось сегодня. Блондин Рома – нас всего четверо на заброшенном пирсе, на восточном берегу Байкала – хотел попасть сразу во все дни: и в те, которые были, и в те, которых еще не было. Сейчас Рома разжигает костер, чтобы его дымом накормить местных духов. Чтобы они провели шторм в стороне от нас.
Шшш-тдых, - идут и разбиваются о берег волны. Ватное одеяло темно-синих туч медленно закрывает бледно-голубое небо.
Шшш-тдых.
Глотаю еще один кусочек рассказа.
Шшш-тдых.
Рома подкладывает дрова в костер.
Шшш-тдых.
Рыжая Инга перестала рисовать. Она курит, сидя на пирсе.
Шшш-тдых.
Звук прибоя опьяняет меня. В Томске привык к какофонии города сутки напролет, потому что живу в центре города. Прибой – экзотика для меня. Прибой день напролет – слишком много экзотики для меня. Опьянел от переизбытка экзотики. Мысли путаются. Ноги слабеют. Кусочек очередного рассказа застревает в горле.
Иду по берегу, вдоль надвигающегося шторма. Качаюсь из стороны в сторону. Глазами глотаю надвигающийся шторм.
По кусочкам.
Весь сразу.
Шшш-тдых.
Блондин Рома набрал еще дров. Духи глотают густой серый дым его костра.
Шшш-тдых.
Темно-синий шторм. Темно-синий Байкал. Бледно-голубое небо. Зеленые деревья вдоль берега, за ними видны макушки зеленых гор. Белые округлые камни под ногами – мрамор. Серые округлые камни под ногами – какие-то камни. Светло-серый пирс. Это видит первый я, который сел на берегу и ждет шторм. Второй я зашел по пояс в воду, разговаривает с Байкалом: подносит воду в ладонях к лицу, что-то ей шепчет. Что именно шепчет, не слышит третий я, он просто наслаждается тем, что удалось вырваться из душного июльского Томска и приехать сюда: на прохладный августовский Байкал. Четвертый я – о, это очень прагматичный парень – собирает свои вещи, разбросанные по берегу, и убирает их в палатку.
Шшш-тдых.
Шшш-тдых.
Шшш-тдых.
Мы называем Байкал морем. Весь день сегодня мы зовем Байкал морем. Мы чувствуем, что Байкал – море. Весь день не открываем географический атлас, потому что он врет, там написано Байкал – озеро.
- Пойду искупаюсь в море, - сказала утром рыжая Инга.
- Постираю, пожалуй, «спальник» в море, - сказала утром Алена.
- Надо набрать в море воды для чая, - сказал в полдень блондин Рома.
- Почищу зубы в море, - говорю я, когда надвигается шторм. Темно-синий шторм. Он смыл уже противоположный берег. Днем – под ярким горячим солнцем – отчетливо проступали контуры гор на противоположном берегу. Больше нет гор, нет противоположного берега. Темно-синий Байкал теперь упирается в темно-синее небо.
Шшш-тдых.
Скоро у нас будет шторм.
Шшш-тдых.
Мы ждем шторм.
Шшш-тдых.
А днем мы загорали голые, раскидавшись по пирсу. Сквозь прозрачную воду были отлично видны камни на дне моря. Волны ломали очертания камней: сжимали их, растягивали.
Белая городская кожа краснела под горячим солнцем. Глаза зажмуривались от яркого солнца.
Днем недалеко от пирса на волнах качались чайки. Белые. Жирные. Молчаливые. Мимо пирса, рыча мотором, проплыла лодка с двумя рыбаками. На рыбаках оранжевые спасательные жилеты. Рычание умолкло. Лодка замерла на мгновение, потом закачалась на волнах. Рыбаки начали вытаскивать из моря сеть. Чайки тут же поднялись в воздух. Затараторили. Кружили над рыбаками, ждали подачек.
Шшш-тдых.
Сейчас не видно чаек. Куда-то улетели. Камни на дне моря видно смутно, из-за наступающих сумерек.
Шшш-тдых.
- Не хочу шторма, - говорит капризно Алена. Она дорисовала пейзаж. Показывает мне. Темно-синий цвет, бледно-голубой, зеленый, темно-зеленый, светло-серый, темно-серый, белый цвета на бумаге.
Шшш-тдых.
Летят белые осколки волны на пирс. Чоп, чоп, чоп, чоп, - ударяются о пирс.
Шшш-тдых.
Разбивается волна о берег. Осколки летят на белые и серые камни.
Шшш-тдых.
- Ребят, не будет шторма, - перекрикивает прибой блондин Рома. И правда не будет. Клин шторма нацелился севернее нашего места. Далеко севернее. Может километров на десять севернее.
Не будет шторма.
Шшш-тдых.
Догорает костер. Собираемся спать. Блондин Рома, умывшись, ныряет в палатку. Рыжая Инга за ним. Я и Алена берем «пенки» и «спальники» и идем на пирс.
Шшш-тдых.
Будем спать под звездами и над прибоем.
Шшш-тдых.
Ведь шторма же не будет.
Шшш-тдых.
- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
Шшш-тдых.
Бурятия, 2008 год
Другие статьи номера в рубрике Посиделки:
