Политика
Гражданская война
Евгений ПЕРОВ
Посвящается главному коммунисту города Магадана товарищу Буркале
Друг
Пароход нехотя отвалил от причала Находкинского порта. Два буксира натужно взрывали буруны за кормой – уж слишком велика двухсотметровая сигара «Золотой Колымы». Но все шире и шире полоса темной воды между судном и пирсом. Деваться некуда.
На берегу дружно махали руками друзья, особенно капитан порта – спокойный и уравновешенный человек. Он-то и уговорил меня совершить путешествие до Магадана по морю, хотя я и отнекивался, говоря, что уже ходил этой дорогой в далеком сорок восьмом году, путешествовал ровно тридцать один день и насмотрелся на всю жизнь этой так называемой морской романтики.
Хотя чего скрывать, море есть море.
Сутки идем как по стеклу. Тишина неимоверная. Команды не видать – мало их или отдыхают. Встречаемся только в столовой. Еда вкусная и в изобилии. Шеф-повар в единственном числе. Невысокий, плотный, с плавными и уверенными движениями. Молчалив до безобразия.
После приема пищи – прогулка по свежему воздуху. Благо длина позволяет – двести метров в одну сторону. Сплошь вода, и глазу не за что зацепиться. Идешь и осматриваешь ржавую палубу много повидавшего корабля. Ты один в этом мире воды и горы металла, сварганенного человеком, и никому до тебя нет дела. Только чайки визгливыми криками напоминают о своем присутствии.
Третий день пути. Нас настигает циклон, который еще вчера грозил нам перистыми облаками, вполне заслуживающими это название, красивыми и легкими. А это усиление ветра и осадки. А на море шторм.
Штормим уже сутки. Сильный порывистый ветер, облака, цепляющиеся за рубку. Судно раскачивается так, что едва не ложится на борт. Соленая вода обдает мой старенький «караван», закрепленный на высоте третьего этажа рубки. Команда наблюдает за мной с праздным любопытством, когда же я начну травить. Но я регулярно появляюсь в столовой и травить не думаю, даже аппетит усилился. Команда разочарована. Никто не знает, что я выдерживал шторм в течение трех суток на маленьком «Шаркете» в Охотском море с отказавшим двигателем.
Я сидел за столом и точно так же ловил пытающуюся убежать со стола миску и на лету хватал ложку с горячим наваристым борщом, как и бывалые моряки. А после обеда остался помочь коку с посудой. Быстро собрали, помыли, и уже за чаем разговорился молчун, отвечая на мои малозначительные вопросы о доме, о семье, жене и детях.
Враг
Страшную историю поведал он мне, созвучную истории нашей страны, нашего народа, а может быть, и нашего будущего.
Родился и вырос во Владивостоке, а вот родители… Родители родились в Сибири, в Красноярском крае. Там же и ранее жили два их поколения. Переворот 1917-го родители встретили уже самостоятельными людьми, женатыми и отделившимися от родителей. Земли в ту пору в Сибири давали от твоей способности обработать ее, а на это родители ни сил, ни времени не жалели. И встретил отец этот самый переворот уже крепким хозяином: и лошади, и коровы, и бараны, и зерно – живи да работай.
Нет, я не говорю, что бедных не было. Были. А разве их не было при Советах? Были, и еще сколько. Вся страна жила на пособие по безработице. Инженер получал 120 рэ, врач, проучившийся шесть лет, 85 рэ, а колхозник, у которого отбирали всё: корова доится – сдай молоко и шкуру, есть куры – сдай яйца, есть овца – сдай шерсть, а в награду – палочки трудодней. Дом выше первого этажа не моги построить, а на Кавказе можешь. Лошадь в деревне не мои иметь, а в Средней Азии и в Казахстане можешь. В центральной России люди жили хуже всех на советском пространстве, и это рядом с Москвой…
Он еще долго перечислял то корявое беззаконие, а скорее геноцид собственного народа, позволившего править собой в ущерб своим интересам, и как привили народу мысль, что это делается во благо этого народа, ради детей этого народа. И народ начал рожать детей-идиотов, для которых не было уже ничего святого: ни матери, ни отца, ни собственных детей, ни собственного государства. Все лучшее было уничтожено, вырвано с корнем, и искусственно создаются препоны для притока свежей крови, покинувших когда-то Россию людей, готовых прийти на помощь изнемогающей России своею кровью, капиталами, знаниями, интеллектом и, самое главное, своей честью, которую пронесли незапятнанной, неоскверненной…
Отца осудили на пять лет. Семью выгнали из дома, отдав его так называемым беднейшим слоям населения. А на самом деле – последним лодырям. Тем и отчитались перед начальством о проделанной работе. Три года мыкалась мать по родне. А тут и отец вернулся: за ударный труд скостили два года. Срубил он еще лучше дом на самой окраине. Это он зря, конечно.
Через пять лет, в самый разгар коллективизации, отца арестовали вторично – уже по полной, как врага народа. И кто, ты думаешь, арестовывал отца? Их местные пьяницы, ставшие властью, не имевшие ни кола ни двора, цель которых – занять да выпить. А с приходом советской власти уже не занимали – требовали. Вспоминали прошлые обиды и не стеснялись высказывать их вслух, забирая при этом дома, скотину, мебель. А людей спокойно, даже со злорадством отправляли сначала на Соловки, потом на Беломорканал. И ничто их не трогало: ни больные, ни малые, ни старые.
Дом отобрали под правление колхоза, а пятнадцатилетнюю Настю изнасиловали – сошла с ума. Так и не оправилась, померла через год…
А отец? Он просто сбежал и обитал некоторое время в тайге. Спрятаться было где. Потом ушел искать лучшей доли на Восток.
Мероприятие
А через несколько лет, уже перед войной, приехал скрытно в родное село. Ночной порой – а ночи в Сибири темные, не то что у вас в Магадане, - подпер важком двери когда-то его собственного дома с постоянно пьяной властью. Обложил соломой, полил керосином – да и запалил. Забрал семью и уехал. А ровно через двадцать лет жизни на Востоке – я уж большой был – отец собрался и уехал, не говоря никому, куда. И только на смертном ложе сказал матери о своем посещении родных мест. Та уже перед своей смертью рассказала мне с глазу на глаз.
Вот какое время было, в страшном сне не привидится. Рассказываешь кое-что из своего недавнего прошлого молодежи – не верит, смеется, словно в каком другом царстве-государстве было. А разве об этом можно забывать?
Я вспомнил родной Магадан, в котором лагерь на лагере был, а сейчас и в помине следов не осталось. Значит, кому-то надо, чтоб забыли, так просто легче дурачить в очередной раз людей. Слишком короткая память. Даже в наши недалекие годы ни один человек не пошел и не потребовал свое. В лучшем случае раболепно стоял с плакатиком «Отдайте наши деньги». Нет. Вру. Промелькнул один случай: подполковник-пенсионер пришел требовать свои кровные в банк с охотничьим ружьем без патронов – чтобы попугать. Его скрутили и быстренько вкатали семь лет. Чтобы другим неповадно было, а то, глядишь, и другие за оружие возьмутся…
Но нет. Не возьмутся. Некому браться стало.
Он задумался, как бы утеряв нить разговора. Потом продолжил.
Приехал отец на родину – и на кладбище. Долго ходил в поисках родных могил. Но ни крестов, ни бугорка – лишь тумбочки с красной звездой по новой моде. Сел с расстройства возле одной провалившейся могилы, с горя выпил полбутылки и заплакал так, как плакал в детстве – горячо и безутешно. Да и уснул возле этой могилки. Благо тепло.
Проснулся утром – только солнце поднималось. Парила земля, и такой аромат от земли шел – только в детстве его и чуял. Встал, разлил по могилкам оставшуюся водку… И такое желание охватило шальное, что бороться спасу не было: захотелось увидеть место, где стоял срубленный им дом. С трудом продержался до одиннадцати часов – в двенадцать поезд на Восток. Крадучись, как побитая собака, поплелся к месту, где жил, трудился, любил и растил детей, к дому, который строил и спалил своими руками.
Поднявшись на бугор, он увидел какое-то странное сооружение с низенькой изгородью и облупившимся монолитом из красного кирпича. В центре монумента висела бронзовая табличка с надписью: «Вечная память борцам за светлое будущее всего человечества» - и перечислялись фамилии борцов.
Те, кто убивал на его глазах женщин и детей, отбирал имущество и скот, кто арестовывал и гнал в лагеря, превратились в борцов за светлое будущее.
«Гражданин. Не мешайте нам проводить мероприятие. Отойдите в сторонку». Он повернулся всем телом на голос и увидел молодую девушку в белой кофточке с небольшой группкой детей – скорее всего, местная учительница с учениками. Он засмущался, словно его застукали за неблаговидным поступком и отошел в сторонку.
Они зашли за оградку, выстроились в небольшую линейку, и самый маленький, ступив на шаг вперед, стал читать: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»
Война продолжается
Каждая пушкинская фраза била по голове. Это как же надо вывернуть все наизнанку, чтобы внушить малолетке подобное, чтобы всю свою жизнь он нес и совмещал и пушкинский «Памятник», и этот памятник настоящим живодерам и убийцам? Кем же он будет после этого?
А никем. Потому и народ наш, и посейчас ходящий на поклонение главным убийцам российского народа в Москве на Красной площади, такой никудышний, и ждать добра нечего.
Я вот задаюсь вопросом: а закончилась ли гражданская война? Нет, она продолжается. И я твердо в этом уверен.
В Магадан пришли почти вовремя. Мой «караван», порыжевший от морской воды, благополучно встал четырьмя колесами на землю.
С коком я тепло простился и пригласил в гости, но он только махнул рукой – не до этого. Выглядел молчаливым и замкнутым, словно стеснялся невольного своего откровения.
Евгений ПЕРОВ.
Другие статьи номера в рубрике Политика:
