В конце декабря прошлого года тройка судей Московского окружного военного суда приговорила экс-студентку МГУ Варвару Караулову к 4,5 годам лишения свободы за якобы желание стать боевиком ИГИЛ. В интервью Открытой России Караулова рассказала о том, как живет в Лефортовской тюрьме, в какие моменты ей приходилось труднее всего и о подготовке к апелляции.
— Раньше вы сторонились внимания журналистов, сейчас же на одном из последних заседаний сказали адвокату Бадамшину: хорошо, что не взяли особый порядок, удалось донести позицию, что вы не стали бы воевать. Для вас действительно было важно рассказать всю историю от начала и до конца?
— Год назад я была совсем другим человеком, я боялась практически своей собственной тени, не говоря уже о журналистах и других людях, которые интересовались моим делом. Сначала мне просто надоело прятаться от камер. Позже я поняла, что меня боятся, потому что не знают меня, не знают моей истории. Была обнародована лишь позиция следствия, которая не соответствует действительности. Когда на прениях прокурор озвучил текст обвинения, я подумала — неужели бы я во всеуслышание подтвердила все это? Неужели бы я хотела позволить им говорить всю эту ложь? Я решила побороться за правду. Итоговые цифры, конечно, не радуют, но я себя не продала. Спасибо адвокатам, которые поддержали в этой неравной схватке.
— С момента, когда вы приняли решение вылететь в Турцию, и до приговора был ли период, который казался особенно тяжелым, когда опускались руки?
— Сложно делить эти два года на какие-то периоды и отрезки. Одно вытекало из другого и было взаимосвязано. Но с натяжкой можно выделить два наиболее сложных этапа: в июле-августе 2015 года после возвращения мне всюду мерещились журналисты, ФСБшники меня постоянно сопровождали, а вся моя жизнь последних лет оказалась ложью и фальшью. В душе образовалась невероятная пустота, которую я не понимала, чем заполнить. Именно тогда, от отчаяния, я начала общаться с Саматовым, наплевав на собственную гордость. Второй тяжелый этап достаточно очевиден — первые два месяца после ареста. В октябре, когда я только начала морально восстанавливаться после этой истории, когда я уже перестала общаться с Саматовым, стала заниматься опять спортом, ходила на волонтерские акции, изучала язык глухонемых, — и в это время меня задержали. И все, что я с помощью родных начала отстраивать и налаживать, снова рухнуло. Тогда я и начала подписывать все эти признательные показания, чтобы от меня отстали и не терзали душу. Казалось, что все кончено и ничего не имеет значения.
Вынесенный судьей срок не сопоставим с тем, что она сделала. Даже, если представить, что она виновата. После такого приговора я бы обходила сотрудников ФСБ за десять верст. Теперь я знаю, что им нельзя доверять: они подставят и обманут.
— Вы уже больше года провели в самом печально известном СИЗО страны — Лефортово. Говорят, что люди со временем привыкают ко всему. В случае с Лефортово — можно ли к чему-то там привыкнуть? Есть ли вещи, к которым не привыкнуть никогда?
— Самое интересное, что до того, как я в нем оказалась, я никогда не слышала про Лефортово. Лучше бы и дальше не слышала.
Предпочитаю говорить, что я не привыкла, а освоилась — так сохраняется ощущение временности, все же.
Совсем освоилась, на самом деле. Даже с отсутствием горячей воды и душем раз в неделю. Этот внутренний настрой помогает, иначе сожрешь себя постоянными недовольствами. Но есть, все же, и такие моменты, с которыми мириться тяжело.
Сложно, когда тебе не дают видеться с родными и даже делают подобное разрешение предметом сделки. Сейчас суд мне такое разрешение дает, но это всего два раза в месяц по часу через стекло. Совсем отрываешься от жизни, я боюсь одичать. Второе — это, безусловно, вездесущий бюрократизм. Все упирается в бумажки и в трактовки этих самых бумажек. Один раз приходилось писать заявление, чтобы нашли разрешение, данное на предыдущее заявление. Но самое трудное — это постоянное полуживотное состояние. За тобой постоянно смотрят через глазки и камеры. Нельзя ни помыться, ни переодеться.
О выезде в суд сообщают за час. Так собакам не говорят, куда их везут и зачем: сказали ехать, значит ехать.
В машинах возят в железных ящиках в темноте. Много еще подобных моментов. Все заключенные заведомо воспринимаются как маньяки-убийцы, которые только и ждут, чтобы что-то натворить. Непонятна система, которая лишает человека достоинства. К такому привыкнуть можно, но как потом жить с этим дальше?
— Как обычно проходит ваш день?
— Строго режима дня у меня нет, тем более что после суда никак не могу прийти в рабочий режим. Главное — заставлять себя не расслабляться, сохранять режим сна, питания, ходить на прогулки даже в мороз, следить за собой, заниматься спортом. Это все не так просто, учитывая обстановку. Сейчас я читаю «Киевскую Русь» Георгия Вернадского и «Гамлета» на английском. Газеты читаю. Занимаюсь математикой и изучаю иврит. Здесь ощущаю, что зашла в тупик, так что хочу переключиться на новый язык. Учу наизусть Конституцию, правда, сама не знаю, зачем. В общем, занимаюсь чем угодно, только бы не готовиться к апелляции.
— В момент, когда вы были под влиянием человека, который выдавал себя за Саматова, что могло помочь вам как-то остановиться, не принимать решения ехать в Сирию? И кто может помочь человеку в подобной ситуации — государство, спецслужбы, близкие?
— Сложный этот вопрос насчет того, что меня могло остановить. Я постоянно об этом думаю, гоняю мысли о том, где и когда я могла сказать «стоп», что и когда могло меня остановить.
Ближе всех тогда был мой пес, который тогда почувствовал беду и целый день плакал.
Я тогда сидела с ним на полу и обнимала его. Задержись я еще на секунду, я бы никуда не поехала. Помочь могут только близкие. Я могу себе представить, насколько тяжело переступить через себя, и признать проблему — это единственный выход. Но в своей зависимости человек действительно один, потому что сам себя загоняет в такие рамки. Про спецслужбы сказать сложно, потому что их восприятие непредсказуемо, они решают свои задачи. Им не хватает человеческого подхода, но их тоже можно понять. Тем не менее, их методы не смогут сдвинуть проблему. Людям демонстрируют, что они враги, что выхода уже нет.
— Какие чувства вы испытываете перед предстоящей апелляцией в Верховном суде? Волнуетесь? Похоже ли это чувство на то, что испытывали перед первым рассмотрением дела?
— Нет каких-то определенных чувств перед апелляцией. Загадывать не хочется, но есть решимость побороться и донести свою позицию. Не сказала бы, что испытываю подобные чувства — тогда было страшно и волнительно, потому что раньше я никогда не участвовала в судебных заседаниях, и потому что дело это завязано на моих личных переживаниях и проблемах, о которых нужно было говорить публично и причем мне самой. Сейчас все воспринимается проще, постараюсь быть увереннее и внимательнее.