Вселенная
Блокада
Ю. ФИЛАТОВ
Правда, нам, ленинградским мальчишкам 1936 года рождения, оно страшным не казалось. Мы уже пережили войну в Испании, носили шапочки-испанки с кисточками и каждый имел ружьё. Потом прошла финская война, и наш двор встал на лыжи.
Конечно, были они не у всех, но лыжевладельцы охотно одалживали их желающим.
Катание на лыжах без задникового крепления – вещь крайне утомительная. Так что мальчишки нашего дома к войнам и победам были готовы. Впрочем, и вся страна пребывала в уверенности, что «от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней». А после того, как по экранам прошла кинокартина «На земле, в небесах и на море», вообще уверовала в ее непобедимость. Мужественные летчики, одетые в кожаные куртки танкисты, веселые кавалеристы и овеянные флёром романтики моряки стали непременными, пусть третьестепенными, но обязательными персонажами всех кинофильмов. Девушки мечтали выйти замуж за лейтенантов и уехать с ними на границу. А пока осваивали прыжки с парашютом, стрельбу из винтовки и авиаспорт. И ждали – «когда страна прикажет быть героем».
В состоянии такой эйфории мы, воспитанники детсада № 16 Дзержинского района города Ленинграда, вместе со страной встретили 22 июня 1941 года.
В тот день рано утром наша семья пошла почему-то в фотографию. Но выйдя из неё, мы были поражены необычной для города тишиной. А когда мы дошли до нашей улицы Восстания, стало просто тревожно. Толпа заполнила весь перекресток. И стояла ТИШИНА. Только из черных квадратов громкоговорителей, что были укреплены где-то под крышей, звучал размеренный голос. Так мы узнали, что началась война, которая надолго разлучила нас. И все четыре года на комоде стояла фотография, сделанная в тот день.
Первоначально война в нашу жизнь никаких изменений не внесла. Я, как и раньше, с утра шел в детский сад, родители спешили на работу. Потом один за другим стали уходить в военкоматы отцы, и через несколько дней все они исчезли. О них говорили: «Ушел на фронт!» Это нас приводило в восторг, а сына ушедшего переполняло гордостью. В августе 1941 г. ушёл и мой, чтобы вернуться ровно через четыре года, в августе 1945.
И только на следующий день, когда утром за стол мы уселись вдвоем с мамой, я почему-то понял, что война пришла в нашу квартиру. Последние сообщения Советского информбюро стали сменяться какой-то мрачной песней. Это была «Священная война», позаимствованная от Первой мировой. Сводки и песня, сводки и опять она. Становилось страшно.
Появились хлебные карточки. Город стал готовиться к обороне. На чердаках старшие обмазывали чем-то белым деревянные стропила. Это была «фосфатная болтушка», которая защитила их от «зажигалок». Чердачные двери теперь были открыты целый день, и по чердаку можно было полазить. Скоро их вообще перестали закрывать, дежурное звено МПВО при каждом налёте выходило через чердаки на крышу. Лишь через много месяцев, когда исчезла опасность бомбардировок, их снова заперли.
Пришла осень, и с ней страшное слово – блокада. Наступили холода, и война показала нам свою изнанку. В доме отключили водопровод. И оказалось, что многим нашим соседям просто не с чем сходить за водой. На весь подъезд только у нас были ведра. Воду набирали в кофейники, держали в вазах гарднеровского фарфора и богемского хрусталя.
Потом пришел голод. В нем, унесшим жизни сотен тысяч ленинградцев, был виноват один человек – Жданов. Тот, который в первый день войны с перепугу запил до белой горячки. В июле 1941 г. в Ленинград приехали английские специалисты. Основываясь на опыте Лондона, а немцы его бомбили уже два года, они советовали ему, как руководителю обороны города, немедленно рассредоточить все запасы продовольствия с центральных Бадаевских складов по магазинам и магазинчикам.
Первый секретарь Ленинградского обкома и горкома партии, член Политбюро ЦК ВКП(б) и любимец Сталина Андрей Андреевич Жданов отверг это предложение сходу. Контрдовод был один: «Разворуют!». Он же отказался принять и несколько составов с продовольствием, которые Микоян направил в Ленинград. Их завернули на Вологду. Только поэтому в дневнике ленинградской девочки появилась последняя запись: «Все Савичевы умерли, осталась одна Таня». Таню Савичеву вместе с другими детьми вывезли из города, но она всё же не выжила.
С 9 сентября 1941 г. Ленинград сжало кольцо блокады. Если быть точным, то полная блокада длилась чуть более месяца. Потом немцы сами отошли на южном берегу Ладоги от воды на удобные высоты. Но эту узкую полоску берега они перекрыли таким плотным огнем, что передвигаться по ней рисковали только одиночки.
В Неву вошли корабли Балтийского флота, и на улицах появились моряки. Сейчас я понимаю, что сделали они это не от хорошей жизни. Но тогда весь наш детский сад №16 был твердо убежден, что моряки прибыли к нам на помощь.
Изменились площади и улицы. С них исчезли памятники – их просто обложили мешками с песком. Оставили открытым памятник Суворову. Мимо него проходили колонны бойцов на передовую. И город надел защитную форму. Один за другим сверкающие купола соборов и шпили Адмиралтейства и крепости на Неве из золотых превращались в тёмно-серые. Всюду погасли фонари. Небо снова стало всё в звездах. Таким я видел его на даче, до войны. А по городу ползли слухи один страшнее другого. Говорили, что отдан приказ о минировании города и кораблей Балтфлота.
Как позднее стало известно, они были обоснованными. По приказу из Ставки минирование действительно было проведено. Сталин, не доверявший петроградским рабочим, ненавидевший петербуржскую интеллигенцию да и вообще всех ленинградцев, допускал возможность сдачи города.
По странному совпадению, в то же самое время всё его имущество было перевезено в Куйбышев, на аэродроме стояла эскадрилья транспортных самолётов, а на нескольких вокзалах поезда, подготовленные для эвакуации Верховного Главнокомандующего и находящихся в столице руководителей в безопасное место.
А мой город продолжал выживать. Хлеб стал просто маленьким кусочком, который надо было растянуть на весь день и притом сберечь от мышей, расплодившихся неимоверно. Всех кошек к тому времени съели, и потом котов пришлось завозить из Сибири. До сих пор помнятся два блюда той поры – котлеты из картофельных очисток и «завариха». Как-то в благополучные послевоенные годы я попросил маму сделать мне ее. Лакомство военной поры оказалось обыкновенным клейстером.
Помнится ужас первых бомбардировок. Мы узнали, что взрыв авиабомбы может расколоть четырехэтажный дом пополам. Во дворах гремели очередями зенитные батареи, на крышах заливались счетверенные «Максимы». Высоко над нашими домами защищали небо аэростаты воздушного заграждения. И уже к концу октября я на слух мог отличить, кто бомбит нас: «фокке-вульфы» или «юнкерсы».
Пришла зима, начали умирать от голода и холода соседи. Друзья и просто знакомые стали съезжаться. Вместе было легче. В небольшой комнате жило по три, а то и четыре семьи. Женщины и дети. Спасительницей стала похожая на бочонок печка-«буржуйка», для которой каждый старался раздобыть хотя бы несколько щепочек.
Около райкома партии была громадная, в полстены карта. На ней каждый день отмечали линию фронта. Два года она сдвигалась то на восток, то на запад, но около нашего кружка оставалась неподвижной. Как-то эта фанерная карта упала, и стойка штакетника, который огораживал газон, прошла сквозь фанеру и «разнесла» Германию на мелкие кусочки. Как это развеселило и детей, и взрослых! Все уверовали в скорую победу.
А мне очень хотелось есть, хотелось, чтобы скорее окончилась война, чтобы скорее вернулся папа. Впрочем, этого же хотели живущие вместе с нами и Серёжка, и Юрка. Но Серёжкин отец и мой были по ту сторону блокадного кольца, и мы ничего о них не знали.
О Юркином отце нам было достоверно известно, что он артиллерист на бронепоезде «Балтиец» в «Ижорской республике». Так в шутку называли Ораниенбаумский укрепрайон, отрезанный даже от Ленинграда. А как-то Юрка (он был старше нас и уже ходил в школу) с гордостью сообщил, что на «Балтийце» стоят пушки с самой «Авроры». Много позже я узнал, что крейсер, после нескольких попаданий в него авиабомб, был разоружён, притоплен, и до конца блокады стреляли только его зенитки. Но связь с Ораниенбаумом поддерживалась, и кое-что продуктовое с этой «республики» юркиному отцу для нашей коммуны удавалось присылать с оказией. В начале 1943 г. артиллерист пожаловал сам. Он был ранен, лежал в госпитале и был отпущен ненадолго для получения медали «За оборону Ленинграда».
В тот год фашистов отбросили от озера и вдоль берега проложили железную дорогу. Кто из тех, кто знаком с голодными годами войны, не вспомнит с благодарностью большие жёлтые жестяные банки превкусной американской тушёнки с аппетитными кусочками сала, небольшие банки с колбасой? Нам такое было в новинку. И сахар красноватого оттенка. По-видимому, в нём были какие-то лекарственные добавки. А для нас он был необычен тем, что когда его высыпали на тарелку, то он не сохранялся горкой, а расползался по её донышку, почему и получил название «живой». Потом стали приходить детские вещи, собранные американскими семьями для детей России. Мне, уже первокласснику, достались настоящие брюки. И, самое замечательное, на том месте, где на наших штанов были пуговицы, у американских стояла застёжка «молния». Мне раз сто в первый день пришлось демонстрировать это чудо заморского портняжного искусства.
Наступил 1944 г. Сначала на юге, а потом на севере армии, блокирующие мой город, были отброшены на сотни километров. В тот год первый и единственный раз я видел салют из окна.
И вот война окончилась. Отдыхали (т.е. не ходили в школу) целых три дня. Повсюду были флаги. Но, как и раньше, по городским улицам проходили военные патрули с автоматами.
В августе стали возвращаться отцы. К некоторым. Вернулся и мой. Это была такая радость! Но старшие быстро забыли восторги праздников, почему-то сразу же сменили военную форму на гражданские костюмы и никак не соглашались носить награды. Встречаясь, не вспоминали о войне. А если вспоминали, то только смешное.
А потом 9 мая стало обычным рабочим днём. О нем мы вспомнили лишь в 1965 г. Это было действительно всенародное торжество. Фронтовики надели ордена, и оказалось, что среди них много орденоносцев. Потом на каждом Дне Победы их становилось всё меньше. И почти не осталось ветеранов, тех, кто начал войну в 41-м и вернулся в 45-м.
Это им предсказал судьбу поэт:
«Мы не от старости умрём,
От старых ран умрём.
Так разливай по кружкам ром,
Трофейный рыжий ром».
Остальные, даже награждённые, тогда назывались участниками войны. И мне теперь о том времени напоминают только две записи в паспорте: «Дата рождения – 1936. Место рождения – г. Ленинград».
Ю. ФИЛАТОВ
Другие статьи номера в рубрике Вселенная:
