Вселенная
О жизни, счастье и многом другом
Валерий КУЦЫЙ
Никогда не составлял план материала, который собирался писать. Это относится даже к повестям (их у меня две, издавались во Владивостоке, Москве и Праге). Нет, конечно, какие-то наметки в уме есть почти всегда, но это все-таки не четкий и ясный план, где все разложено по полочкам.
Поэтому часто, прежде чем приступить к работе, я подолгу сижу с диктофоном в руках, отрешенно уставившись в стену и стараясь сообразить, как и в каком порядке должно быть изложено то, чем хотелось бы поделиться с читателями. Иногда же и вовсе появляется желание завязать свободный разговор, словно обращаешься не к абстрактному читателю, а делишься мыслями с сидящим рядом конкретным собеседником, и для понимания друг друга не нужно, чтобы обмен суждениями протекал по заранее проложенному руслу.
У Бориса Пастернака есть такие строки:
И чем случайней, тем вернее
Стихи слагаются навзрыд.
Вот и эти заметки будут такими – не продуманными до конца, может быть, спорными, короче говоря, случайными и оттого предельно откровенными.
А начать хотелось бы вот с чего. Если Бог есть, то не могу понять, для чего он дал нам память – в качестве награды за страдание или для того, чтобы заставить страдать еще больше, вспоминая безвозвратно ушедшее прошлое. Как бы то ни было, мне представляется, что человеческая память избирательна и несовершенна. Она старается отобрать из прошлого наиболее приятное для нас и, приукрасив его, высветлив темные стороны, подать как золотое яблочко на серебряном блюдечке. Не стану утверждать, что из этого правила нет исключений. Иногда припоминаешь события, никоим образом лично тебя не касающиеся.
Возьмем такой пример. Телевидение многократно показывало, как в 1944 г. по улицам Москвы проводили колонну пленных немцев. Однако я ни разу не слышал, что такой же «парад военнопленных» состоялся в Киеве. А он состоялся, я видел это собственными глазами.
Еще факт. Не могу сказать точно, когда именно – в 44-м или 45-м году, - опять же в Киеве, на площади Калинина (теперь она, кажется, называется майданом Незалежности – площадью Независимости) были повешены пятеро изменников Родины. Их подвезли в «воронке», каждого подняли на грузовик с откинутыми бортами, стоявший под виселицей, надели петли на шеи. Какой-то офицер зачитал приговор военного трибунала, и грузовики отъехали. Я, вообще-то, противник смертной казни, но этих подонков, пошедших в услужение к врагу и ставших карателями, мне не было жалко тогда, не жалко и сейчас.
Теперь воспоминания несколько иного рода. С самого начала войны гитлеровские самолеты регулярно бомбили столицу Украины. Это происходило каждую ночь. Как только взвывали сирены и из репродуктора доносился нарочито спокойный голос диктора «Граждане, объявлена воздушная тревога», киевляне покидали свои квартиры.
Недели через три родители решили отправить меня в более безопасное место. Тут как раз подвернулся удобный случай: железная дорога выделила состав, чтобы эвакуировать семьи своих работников в Куйбышев. Наш хороший знакомый, машинист, сказал, что для его семьи я не буду обузой. Мама не смогла вырваться со службы, и к поезду меня привел только отец, уже одетый в военную форму с тремя кубиками в петлицах.
Я очень любил отца, он был для меня высшим авторитетом, и будто зная, что больше мы никогда не увидимся, я запомнил каждый его жест, каждое слово.
Ни в какой Куйбышев мы не попали. Поезд отошел вечером, а утром нас высадили, паровоз и вагоны понадобились для военных целей. На подводах высаженных женщин с детьми и стариков отвезли в какое-то село и разместили по хатам жителей.
Нашей хозяйкой оказалась злющая старуха из раскулаченных. В начале 30-х ее большое семейство выселили, куда Макар телят не гонял, и теперь я хорошо понимаю, почему она, жестоко обиженная советской властью, с мстительной радостью говорила: «Ось прийдуть нимци, воны вам покажуть».
У меня сразу же появились новые друзья. Мы добровольно помогали взрослым в сельхозработах, купались в чудесном пруду с пиявками, до оскомины наедались вишнями в колхозном саду. А какое было парное молоко, какой домашний хлеб невероятной вкусноты из муки грубого помола, испеченный в капустных листьях!
Много чего выпало на мою долю в первые полтора года войны, а тот месяц в деревне до сих пор греет душу. Стыдно признаться, но это было самое лучшее время в моей жизни.
Думается, нет ничего удивительного, что люди моего поколения, изрядно постарев и оказавшись в водовороте далеко не всегда удачных перемен, обращаются к прошлому и вспоминают о бесплатном лечении, образовании, низких тарифах на жилищно-коммунальные и бытовые услуги, о стабильных ценах на товары народного потребления, о невысокой (в сравнении, разумеется, с нынешней) преступностью, о том, что оборзевшего чиновника (не очень, понятно, высокого ранга) можно было приструнить, обратившись в райком партии, народный контроль, газету «Красное знамя», прокуратуру. Все так, хотя вопрос насчет какой-то бесплатности весьма спорный – по самой природе вещей бесплатных благ быть не может, как не может быть чего-то из ничего.
Но согласимся, когда плата за лечение и образование раскладывается на весь народ, она не столь ощутима, как если ее берут только с тех, кто лечится и учится. Речь о другом. Человек помнит о дешевизне товаров, но забывает о тотальном их дефиците, о том, как полжизни тратили на стояние в очередях, как считали за честь знакомство с директором магазина или завскладом, как часто вместо простого слова «купить» стали употреблять хитрое «достать», то есть раздобыть по блату. Вдумайтесь, какое унижение!
Мне самому не раз доводилось «доставать», и тогда я считал это нормальным, а теперь вспоминаю со стыдом. И еще вспоминаются предпраздничные хлопоты профкомов, дележка раздобытых ими продуктов с извечным вопросом: хватит ли на всех «Птичьего молока», если давать не по одной, а по две коробки?
И еще думаю: а не завалялись ли у кого-нибудь неотоваренные талоны, до которых страна докатилась в конце той эпохи?
Мне кажется, и тогда мы жили не так, как могли бы, и сейчас не так, как прилично жить цивилизованным людям в цивилизованной стране. По крайней мере, я затрудняюсь, чему отдать предпочтение – то ли дешевым мясным изделиям при их отсутствии, то ли наличию таких же изделий, но продаваемых по ценам, недоступным для большинства населения. А память… Позволю себе напомнить известный анекдот. У одного деда спросили, когда было лучше – раньше или сейчас.
- Ясное дело, раньше, - уверенно ответил он.
- А почему?
- Дак бабы были моложе…
По-моему, в этом незамысловатом анекдоте заключена великая мудрость. Слава, высокие звания, должности, богатства – все это приносит человеку удовлетворение, но не приносит счастья. Иное дело – семья, любовь, и то, если они настоящие, без фальши и обмана. А самое главное счастье в жизни – это молодость, какой бы она ни была, пусть даже очень нелегкой. Возьму на себя смелость утверждать, что Пушкин, открывший нам тьму высоких и низких истин, ошибался, когда писал:
На свете счастья нет,
Но есть покой и воля.
Вспоминаю свои молодые годы со всеми их заблуждениями, нерасчетливостью, необдуманностью поступков, трудностями, и думаю: какими же они были счастливыми! Каким было упоительным, как кружило голову дыхание весны, дарившее предчувствие чего-то необыкновенного!
Темные парковые аллеи, звуки вальса на танцплощадке, новое знакомство, сулившее возможность необыкновенного продолжения… Первое свидание, на которое ты с бьющимся сердцем прибегал за полчаса до назначенного времени, первые поцелуи и первые невнятные слова любви вперемежку с учащенным дыханием…
Нет, неправ был Александр Сергеевич, счастье все-таки есть. А вот с дедом нельзя не согласиться, раньше было лучше, чем сейчас. Это я вам определенно говорю, и точно так же, вспоминая дни своей молодости, будут говорить люди моего возраста через тридцать, через сто и через двести лет.
Есть и другая память сердца, которая, по выражению того же любимого мною Пушкина, «сильней рассудка памяти печальной». Она свойственна людям, в силу тех или иных причин покинувшим родные места, и перерастает в неизлечимую тоску по этим местам – ностальгию.
Сегодня, когда история, переделанная до неузнаваемости в годы советской власти, стала более объективной, мы знаем, что белые солдаты и офицеры, дворяне и разночинцы, выдающиеся ученые, писатели и артисты, спасаясь от кровавой расправы или по идейным мотивам, добровольно покинувшие отечество или высланные за его пределы, бедствовавшие или не испытывавшие нужды в эмиграции, до конца своих дней не расставались с надеждой на возвращение в Россию. Некоторые даже осуществили свою мечту, хотя потом не у всех возвратившихся судьба сложилась наилучшим образом.
Но сейчас я не об этом, а о том, что заставило их пренебречь опасностью репрессий, о которых немало толковали в эмигрантских кругах. Главную и зачастую единственную причину вижу в непреодолимой, не поддающейся объяснению тяге к родным местам. Не оттого ли перелетные птицы с приходом весны покидают благословенные теплые страны, чтобы свить гнезда и дать жизнь новому поколению там, где сами они появились на свет?
Никогда не осуждал я соотечественников, навсегда покидавших СССР или нынешнюю Россию. От хорошего не уезжают, и это подтверждается тем, что жители развитых стран не очень-то стремятся к нам. Значит, надо не клеймить позором уезжающих и не чинить им препятствия, как это делалось у нас в прошлые годы; надо определять и устранять причины, заставляющие их ломать привычный уклад жизни, срываться с насиженных мест и говорить родине последнее «прости».
Наверное, не последнюю роль играют материальные соображения, но, на мой взгляд, нередко людей из страны заставляли, да и сейчас заставляют уезжать несправедливости, творимые по отношению к ним властями, унижения человеческого достоинства, без чего не обходилось ни одно государство с авторитарной и бюрократической формой правления. Кто-то мирится со всеми этими «прелестями», кто-то объявляет им войну, а кто-то выбирает третий путь и покупает билет в один конец.
Не завидую им, подвергшим себя мучительному испытанию ностальгией. Мне, никогда не покидавшему пределы страны, кроме как для отдыха в Болгарии и Венгрии, знакомо это чувство, от которого сжимается сердце и набегают слезы на глаза. Я прожил во Владивостоке втрое дольше, нежели в Киеве, где прошли мои детство и юность, но каждый раз, когда раньше я мог бывать в милом городе на Днепре и когда самолет или поезд приближались к нему, меня охватывало такое волнение, в душе возникало такое предчувствие радостной встречи, что по сравнению с этим любые служебные неприятности казались мелкими, бытовые передряги – ничтожными.
Нынче другие времена. Последний раз я побывал в Киеве почти двадцать лет назад, и хорошо понимаю, что больше таких поездок не будет – они мне и не по деньгам, и не по здоровью. К тому же почти все мои близкие и киевские друзья, умные, талантливые, гораздо более достойные жить, чем я, покинули этот мир. Однако до сих пор я вижу во сне дом на углу Павловской и Тургеневской, в котором родился, прохожу по тенистым улицам, гуляю по Павловскому саду, любуясь белыми свечками каштанов и вдыхая запах сирени.
У известного в прошлом поэта, военного корреспондента Иосифа Уткина, погибшего в 1944 г. при перелете с фронта в Москву, есть такие пронзительные строки:
И под каждой старенькой крышей,
Как она ни слаба,
Свое счастье, свои мыши,
Своя судьба.
Не эта ли малая любовь к отеческому дому, к своему двору, улице, городу перерастает в большую любовь к стране, именуемую патриотизмом? Прекрасное слово, и очень жаль, что его компрометируют националистическими и политическими спекуляциями разные зюгановы, жириновские, рогозины и прочая публика, которая, и без того не испытывая ни в чем недостатка, жаждет отхватить кусок побольше от пирога власти.
Вся эта пена сойдет, унесет река времени и «Единую Россию» с ее монетизациями, реформациями и верноподданным «чего изволите, ваше превосходительство?»
А что же останется? Останется страна, которая завоюет признание всего просвещенного мира своим уважительным отношением к человеку и его правам, в которой преступность и коррупция перестанут восприниматься как обыденное явление, чиновник из хозяина предприятия под названием «государство» превратится в того, кем ему надлежит быть – в наемного служащего, ответственного за безупречное исполнение своих функций, свято соблюдающего законы и увольняемого с должности при малейшем их нарушении.
И бояться министры, губернаторы, мэры, судьи, прокуроры будут не столько державного гнева вышестоящего начальства, сколько неблагоприятного для них общественного мнения, неизбежно влекущего за собой кадровые перемены.
А воспоминания… Они навсегда остаются с нами, светлые и грустные, веселые и печальные. Это то, чем платит нам время за прожитые годы.
Валерий КУЦЫЙ.
P.S. На днях президент Путин на полном серьезе заявил, что хотя Сталин и тиран, нельзя сравнивать его с Гитлером, ибо он не нацист. Единогласно одобряя высказывание президента, со своей стороны предлагаю общеизвестный антисемитизм «отца всех народов», ярко выразившийся в преследовании так называемых «космополитов» и в «деле врачей», считать особой разновидностью интернационализма.
В.К.
Другие статьи номера в рубрике Вселенная:
