Продолжение. Начало в «АВ» NN 26, 27, 28, 29, 30

Часть пятая. Лубны

фотоЛубны, маленький сорокатысячный городок между Полтавой и Киевом, сами по себе в мои планы никак не входили, но в деревне около Лубнов жила Лариса – первый человек, откликнувшийся на мой пост про мандривку.

Вот ее письмо:

«Здравствуйте, Виктория. Я живу в украинском селе, быть может, вам это будет интересно. Я выросла на Донбассе, дочь шахтера, муж до развала СССР был военным, служили на Байконуре. После развала вернулись, жили у родителей, потом уехали в село, благоустроили сами совхозный дом. Приезжайте. Мы находимся примерно посередине между Полтавой и Киевом».

И дальше шли подробный адрес и телефон.

Можно ли было не поехать к человеку, с ходу поверившему в мое путешествие? Вот после Гоголево я и поехала, благо по километрам выходило недалеко.

Добралась я до Ларисы уже в полной темноте, изрядно поплутав по совершенно раздолбанной сельской дороге. Помню, по пути фары вдруг выхватили надпись «Страусиная ферма» и указатель куда-то вглубь, но никто, сколько я потом ни спрашивала, ни о какой страусиной ферме в этих краях ничего не слышал.

Мы вошли в дом и опять появилось ощущение, что я в России. Вот все от газового котла в кухне – и полотенец на натянутой проволоке в ванной до семейства кактусов в пластмассовом поддоне, от большой коричневой картонной коробки, в которой попискивали только что родившиеся котята, до сковородки на подставке из деревянных кружочков – было родным, знакомым, миллион раз виденным, как будто сделанным по одному общему лекалу. И даже Ларисина судьба была так схожа с судьбами многих живших в СССР.

Наивное советское детство в молодом шахтерском городке на западном Донбассе. Там были новые шахты, новые дома, новая школа, много молодежи, шла жизнь, совершенно точно ставшая лучше и веселей, и так и чувствовалось, что коммунизм – вот он, за угол заверни или еще немножко промаршируй – и настанет!

– Мне кажется, когда мы были детьми, светло как-то все было, все к чему-то стремились, субботники все время проходили, соревнования всякие. Совсем не было ощущения депрессивности… Я была ужасно активной, в школе стала председателем совета дружины, потом такой же активной комсомолкой. Вы, наверное, думаете, что я такая карьеристка была? Нет, вовсе нет. Я никогда не была карьеристкой. Я во все это просто верила, вот и все. Потом вылечилась потихоньку.

– Может, жизнь вас вылечила?

– Может, и жизнь. Поколение мое – вернее, мальчики моего поколения и примерно несколько лет туда-сюда – вот оно вышло очень несчастливое. Я свой дом шестидесятиквартирный вспоминаю, девчонки как-то живы, а пацанов уже 80% умерли, от наркоты в основном.

– А разве наркотики были со времен вашего детства?

– Нет, не с детства, я уже уехала учиться, когда все это началось. Пожалуй, это пришлось на отрочество моего брата, где-то 86-й год и дальше… Дали нам свободу, но для большого количества людей она ничего не значила, они всегда были бедны, но зато сыты, обуты, одеты, о них партия заботилась. Они гордились.

И вдруг всего этого не стало, а воспользоваться свободой они не смогли – не научены были… Получается, нас вроде образовывали, а думать не научили.

Я, когда была подростком, очень увлекалась фантастикой, и у меня была мечта встретить братьев по разуму. Я тогда очень переживала, что братья по разуму могут приземлиться не в Советском Союзе... Почему я выросла, а миллионы людей не смогли и на той же степени одуренности остались?

– А что вам, Лариса, помогло вырасти?

– Перестройка. Книги и журналы, все эти публикации о том, что в действительности творилось в Советском Союзе, – оно же все хлынуло, затопило нас просто, и оказалось, что я ничего не знаю про свою страну. Я выписывала все, что только тогда выходило. И читала, читала, читала… Так и выросла. Сейчас смотрю, что в Донецке делается, – сердце каменеет. Вот странно – от Крыма, когда там началось, у меня оно просто разрывалось, я физически чувствовала свое разорванное кровоточащее сердце, а сейчас вся, как каменная, стала.

– Боитесь, иначе не выдержите?

– Боюсь. Я просто поняла в какой-то момент, что мы одни остались… Европа сытая, с Россией не хочет связываться, да и бог с ней, с Европой, это какое-то дальнее предательство. Но то, что делает Россия, – просто нож в спину.

Мой народ сверг преступника, а Россия за это отняла у нас Крым и объявила нас всех фашистами. Русские войска у наших границ. Ведь это даже выговорить без мурашек по коже не получается. Русские войска у наших границ… Я – дочь русской и украинца, в России у меня родные и близкие люди, друзья. Я всю жизнь говорю по-русски, думаю по-русски, выросла на русской литературе. Это трудно пережить. Не просто трудно – невозможно.

фотоВероломство – это такое страдание. Вы знаете, вот я заметила, что среди таких, как я, которые были намного более русскими, чем многие другие украинцы, непримиримости гораздо больше. Потому что любимым труднее простить, чем далеким…

Что дальше – вот что мучает больше всего. Нельзя допускать кровопролития, но что, полстраны отдать вот так тихо, как отдали Крым?

– Зато не будет обожженной войной злой страны, как у нас. Это важнее, чем территория. Потому что с нормальным не травмированным народом можно двигаться вперед, – осторожно предполагаю я.

– Вы думаете, если оттяпают еще кусок земли в несколько областей, не будет злой страны? Не уверена. Я вот уже злая, мне Крыма хватило.

– Не будет, – отвечаю я убежденно, – если не начнут друг друга убивать.

– Какой бред, – вдруг говорит Лариса, как проснувшись. – Мы сидим и ведь на полном серьезе обсуждаем, как будем друг друга убивать. Какой страшный кровавый бред!

Вот так мы и беседовали 2 апреля 2014 года в этом столь напоминавшем Россию доме под сладкое мурлыканье кошки, вылизывавшей новорожденных котят…

На следующий день я прогулялась по милым тихим Лубнам, в которых, как оказалось, прошло детство Анны Петровны Керн. Следов шалостей и забав пушкинской возлюбленной найти не удалось, зато чье-то другое детство увековечило себя надписью латиницей на стене кирпичного дома: budu ya tebya lyubit’, dazhe yesli v peredoze!

Около рынка ютились бабульки с соленьями, сушеными грибами и яйцами, разложенными на целлофановых кульках прямо на земле. На самом рынке приятной полноты продавщицы улыбчиво предлагали мясо, творог, сало, овощи, словом, все то, что предлагают продавщицы на любом рынке, был даже один товарищ, торговавший антиквариатом. Главной вещью в коллекции была старая гимнастерка с приколотыми к ней значками и медалями. Много народа было на велосипедах, а одна старушка, въехавшая на велике прямо в павильон, стала с радостью мне позировать. Дурковатого вида дяденька самозабвенно играл на баяне и пел советские песни прямо у рыночных ворот.

Даже не верилось, что пятьсот местных жителей буквально месяц назад остановили здесь, прямо на Киевской трассе, отряд титушек из Харькова. Но это факт – остановили. Титушки были отпущены, а вот автобус сожжен, и его обгорелый остов до сих пор маячит на трассе.

Да, вот что еще вспомнила – неподалеку от рынка на бетонной белой стене темной краской было написано «Небесна Сотня. Героi не вмiрають» и «Смерть кремлiвским окупантам».

А потом мы отправились в школу. Я спросила детей про отношение к Майдану, хотя какие это дети – юноши и девушки, вступающие в жизнь, выпускной класс! Заговорили все, чуть не одновременно, такая волна вовлеченности в происходящее пошла по классу, я еле успевала записывать:

– Я соболезную всем, я не хочу, чтобы проливалась кровь.

– Наш народ просто решил высказать все, что наболело за эти годы.

– Я видел по телевизору кадры, как убивали, и люди падали. Это длилось несколько секунд, и эти секунды объединили нас.

– Я не осуждаю тех, кто стоял по ту сторону, – у них не было выбора, я осуждаю тех, кто стрелял.

– Мы не нужны никому, кроме своего народа.

– Что там Таможенный союз – с Лукашенко картошку есть?..

– В наших жилах течет непримиримая кровь, это никем не может быть остановлено.

– Там погибали те, кто просто хотел свободы.

Виктория ИВЛЕВА.

г. Москва.

Продолжение.

Фото автора.